– Ты прав, Планше; все это кажется мне очень подозрительным, и, не беспокойся, мы не заплатим ему за квартиру, пока все это не объяснится положительно.
– Вы шутите, барин, но увидите, что я говорю правду.
– Что же делать, Планше, чему быть, тому не миновать.
– Так вы не отказываетесь от вечерней прогулки?
– И не думал, Планше; чем больше я сержусь на Бонасиё, тем сильнее мне хочется идти на свидание, назначенное мне этим письмом, которое так тревожит тебя.
– Так вы окончательно решились…
– Непременно, мой друг; так что в девять часов ты будь здесь готов, я приду за тобой.
Планше, видя, что нет никакой надежды убедить своего господина отказаться от его предположения, тяжело вздохнул и принялся чистить третью лошадь.
Д’Артаньян, как человек весьма основательный, вместо того чтобы идти домой, пошел обедать к тому гасконцу священнику, который угощал его с товарищами шоколадом, когда у них не было денег.
В девять часов д’Артаньян был в казармах, он нашел Планше готовым; четвертая лошадь была доставлена.
Планше вооружился ружьем и пистолетом. Д’Артаньян надел шпагу и заткнул за пояс два пистолета; потом они оба сели на лошадей и выехали без шуму. Ночь была темная и никто не видал, как они выехали. Планше ехал за своим господином в десяти шагах.
Д’Артаньян проехал по набережной, выехал из города в ворота Конференции и поехал по дороге в Сен-Клу, которая тогда была гораздо красивее чем теперь.
Пока они ехали городом, Планше сохранял почтительное расстояние от своего господина; но как только дорога начинала делаться пустынною и более темною, он приближался понемногу; так что когда они въехали в Булонский лес, он ехал уже рядом с господином. Не будем скрывать, что колебание деревьев и отражение лунного света на их мрачных вершинах причиняли ему какое-то беспокойство. Д’Артаньян заметил, что с ним делается что-то необыкновенное.
– Что с вами, господин Планше?
– Не правда ли, барин, что леса похожи на церкви?
– Чем же, Планше?
– Тем, что нет возможности громко говорить в лесу, так же как и в церкви.
– Отчего же у тебя нет смелости громко говорить, Планше, чего ты боишься?
– Боюсь, что услышат.
– Боишься, что услышат! наш разговор не безнравственный любезный Планше; против него ничего нельзя сказать.
– Ах, барин, сказал Планше; – возвращаясь к своей постоянной мысли, сколько суровости в бровях Бонасиё и как отвратительно движение его губ!
– Черт просит тебя думать об этом Бонасиё!
– Барин, мы думаем о чем можем, а не о чем хотим.
– Потому что ты трус, Планше.
– Не смешивайте благоразумия с трусостью, барин; благоразумие – добродетель.
– Так ты добродетелен, Планше, да?
– Барин, посмотрите, кажется там блестит дуло ружья? Не нагнуться ли нам?
– В самом деле, пробормотал д’Артаньян, вспомнив наставления де-Тревиля; эта скотина в самом деле напугает меня; и он пустил лошадь рысью.
Планше пустился за ним как тень, тоже рысью.
– Барин, мы всю ночь проведем так? спросил он.
– Нет, Планше, ты уже приехал.
– Как, я приехал? а вы барин?
– Я пойду немножко подальше.
– Вы меня оставите здесь одного?
– А ты боишься?
– Нет, я хотел только сказать, что ночь будет очень холодная; что от холода можно получить ревматизм и что человек с ревматизмом плохой слуга, особливо такому деятельному барину как вы.
– Хорошо, если тебе холодно, зайди в трактир, видишь, вон там, и жди меня у ворот завтра в шесть часов утра.
