– Но вы по крайней мере имеете то утешение, что она не покинула вас добровольно; что если вы не знаете, что с ней случилось, то это потому, что не имеетё возможности иметь сношения с ней, между тем как…
– Ничего, прервал Арамис, ничего.
– Итак, вы навсегда отказываетесь от света, это уже решено?
– Навсегда. Сегодня вы мой друг, завтра вы будете для меня только тень, или, лучше сказать, не будете существовать для меня. Что касается до света, то он ничто иное как могила.
– Черт возьми! это очень печально.
– Что делать, призвание мое увлекает меня.
Д’Артаньян улыбнулся и не отвечал. Арамис продолжал:
– Между тем, пока я принадлежу еще свету я хотел бы поговорить о вас и о наших друзьях.
– А я, сказал д’Артаньян, – я желал бы говорить о вас самих, но вы так удалились от всего: о любви вы говорите с пренебрежением; друзья по-вашему – тени, свет – могила.
– К несчастию, вы сами это знаете, сказал Арамис со вздохом.
– Не будем же говорить об этом, отвечал д’Артаньян; – и сожгите вот это письмо, которое, вероятно, открыло бы вам какую-нибудь новую неверность вашей гризетки или горничной.
– Какое письмо? спросил быстро Арамис.
– Письмо, которое принесли без вас и отдали мне для передачи.
– От кого оно?
– Верно от какой-нибудь несчастной горничной, или от какой-нибудь гризетки, которая в отчаянии; может быть от горничной г-жи де-Шеврёз, которая должна была возвратиться с своей госпожой в Тур и для важности взяла раздушенной бумаги и запечатала письмо печатью с герцогской короной.
– Что вы говорите?
– Кажется, я потерял его, сказал молодой человек, притворяясь как будто ищет. – Хорошо, что свет – могила, что люди, а следовательно и женщины, тени, и что любовь такое чувство, о котором не стоит говорить иначе как с пренебрежением.
– Ах, д’Артаньян, д’Артаньян! сказал Арамис, – вы убиваете меня.
– А, вот оно! сказал д’Артаньян и вынул письмо из кармана.
Арамис вскочил, взял письмо и прочел его с жадностью; лицо его сияло радостью.
– Кажется, горничная хорошо пишет, сказал беспечно молодой человек.
– Благодарю, д’Артаньян! вскричал Арамис, почти в бреду. – Она должна возвратиться в Тур; она не изменила мне; она меня любит по-прежнему. Дай мне обнять тебя, друг мой, я задыхаюсь от счастья!
И два друга пустились плясать по паркету, топча ногами рассыпавшиеся листы диссертации.
В это время вошел Базен со шпинатом и яичницей.
– Поди прочь, несчастный! вскричал Арамис, – унеси назад эти проклятые овощи и эту противную яичницу! спроси шпигованного зайца, жареного каплуна, баранины с чесноком и четыре бутылки старого бургонского.
Базен смотрел на своего господина и не понимал, отчего с ним произошла такая перемена; он бессознательно наклонил блюдо с яичницей, так что она стекла в шпинат. и все вылил на пол.
– Вот лучшая минута посвятить себя церкви, сказал д’Артаньян.
– Убирайтесь с своей латынью! Будем пить, любезный д’Артаньян, будем пить и расскажите мне, что делается в свете.
Превосходный обед, подкрепивший силы д’Артаньяна и заставивший Арамиса позабыть о своей диссертации, прошел весело среди рассказов д’Артаньяна о происшествиях в столице со времени их выезда из нее.
– Теперь остается только узнать об Атосе, сказал д’Артаньян.
– Разве вы думаете, что с ним случилось какое-нибудь несчастие? спросил Арамис. – Атос хладнокровен, храбр и превосходно владеет шпагой.
– Это правда, я вполне сознаю храбрость и ловкость Атоса, но я всегда предпочел бы иметь дело с людьми, вооруженными благородным оружием, нежели с холопами, осыпающими тебя палочными ударами и не знающими ни пощады, ни такту; я боюсь, что Атос совершенно изуродован этими мерзавцами, и вот почему мне хотелось бы как можно скорее проведать его.
