Самое очевидное – детство без родителей (мать рано умерла, отец воевал), пришедшееся на суровую военную пору и послевоенную разруху:
…легкокрылый голубь неустройства
Повсюду в жизни следовал за мной <…>
Как не хватает мне семейного альбома,
Какой-то чахлой яблони, стола,
Прожжённого отцовской папиросой <…>
И вещи не срастаются со мною.
И нет мне дома на стезе земной.
(«Сиротским сердцем на стезе земной…»)
Вместе с тем прямой смысл, взывающий к сердобольности читателя, – не единственный и не главный. «Сиротство» осмысляется в масштабах бытия:
Бездомность. Сиротство…
Что это – плод, не дающийся в руки,
Или какое-то невидимое, нездешнее семя,
Которое упало на землю и не может, вот уж
Тысячи лет не может никак прорасти?!
(«Сиротство»)
«Нездешнее семя» содержит в себе и одиночество в привычном смысле, и источник света, того особого света, в котором человеческое совмещено с надчеловеческим:
…дал мне свет и утоленье жажды
Глоток сиротского огня.
Он до сих пор горит во мне.
В жестокой, чёрной глубине
То чуть чадит, то вспыхнет ясно.
Он не душа, не свет в окне.
Но, знаю, бог мой в том огне.
Погаснет он, и я погасну.
Сам Бог в этом сиротстве, ибо, как Завальнюк приписал карандашом в окончании одного из стихотворений: «господь, как и все мы, под короной своей сирота».
Речь идёт о «физике», а не о том, что за ней («О тоске дефицита родства, о вселенском сиротстве земли»). Знак равенства в сиротстве Бога и человека означает, что поэт озадачен одиночеством во вселенском смысле, близким к ужасу, охватившему Паскаля при мысли, что Бога нет. Но затерянность во вселенной не пугает сиротину и не охотит его к возврату в обжитые пространства религии:
…в нездешнем краю
В звёздном платье своём новогоднем
Ты брела через участь мою.
– Мальчик, – молвила, – хочешь ли хлеба?..
И сиротство завыло в груди:
– Проходи! Не берём мы у неба
Подаяния. Ну, проходи!!
Демоническая гордость сейчас выглядит литературным штампом, и это «предмнение» мешает заметить оборот мысли, развиваемой Завальнюком: выбор идёт не между Богом и его недругом, а между Небом и Землей. Новым является «снятие греховности» с Земли.
Белый свет
Небывалый, огромный, нетленный…
Его нет. Без Земли его нет <…>
Но я знаю, ты – часть,
И я – часть
Сверхразумного сердца. И счастье
Вдруг себя ощутить этой частью
И в слезах на колени упасть.
Люди, годы, дороги, поля!..
С красотою твоей и уродством
Всем родством,
Всем несметным сиротством
Я люблю тебя, матерь Земля!
Это не атеизм в одной из его форм. Самого феномена веры Завальнюк не исключает:
Есть ли что-нибудь за гробом?
Нету, – говорят друзья.
Нету, – жизнь мне говорит.
Нету, – говорят науки.
А я вижу: тянет руки
Кто-то мой и взгляд горит <…>
Сон ли, явь? Кто разберёт!
«Нет», «нельзя». Замки на двери.
А душа ликует:
– Верю!
И сквозь стены. И – вперёд!
Отрицаемый «умом», Бог властвует в душе:
И вот над пропастью стоим,
Так вольно, так легко стоим,
Как будто ото всех падений
Я защищён его прощеньем,
Его величьем и прощеньем,
А он – ничтожеством моим.
Предпочтение Земли – не словесная игра, а сила, меняющая систему ценностей во внутреннем мире поэта.
Это особенно заметно, когда поэт обыгрывает мгновенно узнаваемую цитату. Таково начало стихотворения «Корни»: «Высоким поиском влеком…». Имя Пушкина обязательно возникнет, и цитата «Духовной жаждою томим, / В пустыне мрачной я влачился» сыграет свою роль. А роль состоит в напоминании, что она – из «Пророка». У Завальнюка два разных стихотворения начинаются почти теми же словами: «Духовной жизни дома не имея…» и «Высоким поиском влеком». Ни в одном из них нет речи о «Пророке» как исполнителе чужой воли («исполнись волею моей!»). «Дух» движим огнём, исходящим не от Архангела Гавриила. Это не значит, что библейские заветы в глазах Завальнюка теряют цену. Он не против Творца, но и не на стороне падшего ангела.
