«Всё с вами, но не ваш». Избранное - страница 9

Любовь не спасает.

Никогда, никого не спасает.

Но если это так, о Господи,

Я и любовь, и тебя не приемлю.

Но если это так, о Господи,

Для чего мне надежда

И эта ямная явь, и все горние сны естества?

Поэтому я говорю так:

– Она спасает.

Но только одно –

Нашу грязную, горькую, грешную землю,

На которой растёт всякое дерево,

И всякий куст,

И трава…

Сокрытость «другого мира» лишает смысла разговоры о будущем. Следствием является то, что будущее уступает своё место прошлому, которое совершает какой-то странный пируэт и обретает вторую, более проникновенную прелесть:

Никто меня не понимает.

Стенать ли?

Радоваться ли?

Меня былое обнимает

Рукой, истлевшею вдали.

А я живым теплом касаем,

А жизнь согрета: смерти нет.

То время платит мне по займам

Навек невозвратимых лет.

Грущу?

О нет, я не грущу,

А просто помню,

И возвратно

Мне дарит прошлое стократно

Всё то, что в будущем ищу.

Отсюда же, из ценности уже прожитого, берёт начало ощущение глубокой древности своего бытия: история человека древнее истории богов.

Каков характер этих редких рощ?

Реликтовое прячется от взгляда.

Здесь старше всех невзрачный этот хвощ,

А всех моложе этот дуб-громада.

Так иногда мы в детское лицо

Глядим

И проступает из столетий:

– О, Господи, как скушно, как легко

Прожив мильоны раз,

Ещё раз жить на свете!

Сиротство обращает все помыслы к земле, к человеку в природном целом, на единство с нею:

…Животный мир деревни до смешного мал.

Но доводилось видеть мне людей,

В простом курином гоготанье

Умеющих искать и находить довольно пропитанья

Душе,

Что вышла из природы,

Но всегда

Сквозь очи братьев наших меньших, как сквозь окна,

С тоской голодною глядит, глядит туда…

Я в детстве много видел их. И полюбил тот симбиоз живой,

То прорастание людей и скудной живности друг в друга,

Что научает мыслить нас не только головой,

Не только плотью даже, но туманами, травой,

Средь поля на бугре берёзкою кривой,

Сосновой жаркостью и тиной луговой,

И этим рвёт навек тоску любого замкнутого круга.

…Кто знал быка, я думаю, тот знает и слона.

И для него безмерность – вот она,

За жёлтым хмелем огорода.

Собака,

Лев,

Ихтиозавр –

Слова!

А суть одна. Одна на всех – природа.

В центре мира оказывается не Бог, при всей важности его места в душе Завальнюка, а обитатель Земли – человек, обладающий, выражаясь языком Канта, «символической способностью суждения». Первостепенная роль этого качества в человеке меняет представление о месте и значении Поэта и Пророка.

Издавна культурное сознание сближало обе фигуры. Поэты, с одной стороны, «рождены для звуков сладких и молитв», с другой, принимали на себя функции Пророка – исполнившись высшей волей, «глаголом жечь сердца людей». У Завальнюка ассоциативный круг перестраивается: значение Поэта резко возрастает, вплоть до того, что сам Бог получает чисто человеческое измерение:

Поэзия – старинный спорт отважных.

Поэт – небесный альпинист. И цель его

Те выси обживать, где даже богу страшно.

Всё остальное – комплекс ГТО.

Опрощение Бога уравновешено возвеличением Поэта. Он становится смыслопорождающим явлением:

Не было, не было, не было!

Ничего, уважаемый, не было! <…>

А теперь что происходит в небе?

А теперь весна происходит в небе,

А теперь любовь происходит в небе,

Потому что поэт запел.

От его животворных песен