– Мы вошли «парочкой» и выйдем «парочкой»…
Из-за шума душа его голос с трудом достиг ее ушей.
– Не кричите, я все равно ничего не слышу.
Она не кричала, а говорила достаточно громко, чтобы голос ее пробился сквозь занавес шума.
– Вы – ужасный эгоист! Говорите только о себе. Если французы проголосуют за вас, значит, они дураки. Вы бросите их, когда воспользуетесь ими. Как и я. Предпочитаю умереть в этой комнате, чем выйти одна.
Сквозь холодный душ он попытался ее успокоить:
– Не надо настаивать, согласен, согласен, выйдем отсюда вместе. Но только помолчите.
– Я молчу, когда хочу.
Пока он чистил зубы пальцем, до него доносились упреки Лизы.
– Нет, но какой тип! Вы воображаете, что вы один на свете, или что? Да какой важный! Еще не получил власть, а уже параноик! Я тоже «слегка приведу себя в порядок». Мне тоже надо жить, выполнять работу, передо мной тоже загруженный день. Я тоже… Я тоже существую.
Полотенце, затвердевшее от бесконечной стирки, царапало кожу. Он вернулся в комнату, застегивая рубашку.
– Ваша очередь. Пошевеливайтесь!
– Больше никогда не увидимся, – кричала она из душевой, перекрывая бульканье воды.
Пока он одевался, она тоже оделась. Встретились лицом к лицу, живые и вместе с тем нереальные, как на негативе фотографии.
– Франкенштейн[1],– сказала она очень спокойно. – Вы – Франкенштейн. И я еще смягчаю.
– Не делайте мне упреков. Я ничего вам не обещал, – сказал он, теряя голову от желания уйти.
Он огляделся вокруг, чтобы убедиться, что ничего не забыл.
– До чего мелочен, – сказала Лиза – Ласковое слово ничего не стоит… Только одно ласковое слово. Вы – настоящий скупердяй. Скупитесь на слова, на чувства, на ласку.
– Послушайте меня внимательно. Даже если это в моей природе, хотя это не так, мне некогда быть нежным сегодня утром.
Он был почти удивлен ее откровенностью.
– Я не умею играть чувствами. Меня ждет самолет. Хотел бы, чтобы вы меня поняли и мы бы расстались по-доброму. Если нет, я оставляю вас здесь и ухожу.
Время было шесть часов без девятнадцати минут и двадцати секунд, как утверждали японские часы. Мюстер, должно быть, мучался от нетерпения в холле гостиницы. Он хотел покинуть Лизу элегантно, как в американских комедиях пятидесятых годов: легкий поцелуй в лоб, другой – в губы, с легендарной легкостью Кари Гранта. Но эпоха изменилась. И особенно в это утро. Его слова «расстанемся по-хорошему» попали как огонь в пороховую бочку.
– Вы могли бы, по крайней мере, разыграть комедию.
– Если бы у меня было время, я рассказал бы вам красивую историю.
– Что вы меня немного любите?
– Да нет! – воскликнул он в отчаянии. – Вы не знаете, чего вы хотите… Вы меня выбрали, покорили, поимели. Я лишь выполнял ваши желания. Вашу волю.
– Какое лицемерие, – сказала она. – Итак, вы – моя жертва, если я правильно понимаю.
– В какой-то мере да. Кто бы устоял перед вашими авансами? Вы проявили расторопность, свободу, хвалились вашей «опытностью». Потом я вижу вас девственной и сентиментальной. Это же с ума сойти можно!
Нельзя же быть одновременно женщиной, свободно отдающейся, и средневековой статуей, которую похищает рыцарь из крестовых походов. Вы вели себя как «свободная» женщина! Получайте последствия вашей свободы и дайте мне уйти. Вы забудете меня, милашка… Пошли.
– Вы все-таки «нудный мужик», – сказала она. – Вчера я была права: первое впечатление всегда верно, даже если оно плохое. Вы понимаете, что я вам говорю? Вы гнусный тип.
