Всё так и было… - страница 3

– Ну, ты и загнул! Как писал один поэт: «В стаи собираются вороны, а орлы живут по одному». Вот, кстати, я когда-то тоже написал в одном стихе – «в чистом полюшке, под рябинушкой». Хорошо, что нигде не опубликовал. Дедушка подсказал, что рябина в чистом поле расти не будет.

Дядя Ваня почесал затылок и с видом застенчивого незнайки чуть слышно проговорил, тщательно обдумывая каждое слово:

– По правде говоря, я… не очень хорошо рисую животных и людей, точнее сказать – совсем не рисую. Не умею. Дали мне недавно книгу «Анатомия для художников», но она на немецком языке. Моя Люська – родом из семьи поволжских немцев. Переведи, говорю. Полистала она, полистала – ни бельмеса не поняла.

– Так я тебе давно толкую: пиши то, что умеешь. У тебя пейзажи очень даже хороши. Тебе самому многие об этом говорили и не раз.

Дядя Ваня стал прохаживаться по комнате, всякий раз останавливаясь и разглядывая сегодняшнее творение, потом остановился и развернул холст изображением к стене:

– Чтоб глаза не мозолила, – произнёс он и, сев в кресло, продолжил, – однако, я центр поменяю. Лыжню нарисую, вроде как охотники прошли. А вдали крыши деревенские и дымок из трубы. Это ты здорово подсказал, на счёт домиков.

После того дня Дядя Ваня и Саня не виделись более двух месяцев. Встретились они на выставке, устроенной руководством местного художественного объединения. Поздравив дядю, племянник пошёл знакомиться с экспозицией. Почти в самом конце зала он увидел картины Ивана. Санька сразу узнал их. Эти творения нельзя было сравнить с другими. Они имели свою, мало кому понятную изюминку. Казалось, неказистость изображения, присущая художнику, наивная, детская непосредственность, привлекали к его полотнам своих почитателей.

Сгорбленная, худая старушка, укутанная в видавшую виды пуховую шаль, стояла возле зимнего пейзажа, вглядываясь в него затуманенными, полуслепыми глазами. Подойдя ближе, Саня сразу узнал в нём ту неоднозначную картину, но уже без лосей-коров.

– Вам нравится? – спросил Санька у старушки.

Та, молча закивала головой, потом, постояв некоторое время, словно обдумывая ответ, повернулась и тихо прошептала:

– Я прошла всю выставку, но вот эта картина мне понравилась более других. Она как-то по особенному греет душу. Она, как фотография, запечатлевшая всего один кадр из моего довоенного, деревенского детства.

Саня, тихо-тихо, почти на цыпочках, отошёл к следующим экспонатам. А старушка долго ещё стояла возле дядиного пейзажа, словно вспоминая всё, что так дорого было её сердцу, всё, что осталось там, в прошлом, далеко за прожитыми годами.

– Валька! Валь!.. Беги скорей, там Женька приехал!

Соседский мальчишка, в безразмерных башмаках на босу ногу и латанном овчинном полушубке, взгромоздившись на забор, истошно кричал, махая ручонками. Окно распахнулось настежь и в него высунулось недовольное Валькино лицо. Лениво потянувшись, она заспанным голосом прохрипела:

– Ну, чего тебе? Чего разорался? Видишь, люди ещё спят …

– Там Женька приехал! У Михеихи дома сидит, смурной такой, молчит всё,– нарочито обиженным голосом прогундосил малец и лукаво заулыбался.

У Вальки сон как рукой сняло. Наспех набросив засаленную телогрейку, она выбежала на пустую улицу и, смешно, по-птичьи всплеснув руками-крыльями, вприпрыжку помчалась к Женькиному дому. Село ещё спало. Где-то далеко, в конце улицы, прокричал петух. Редкими стали петушиные заутренние песнопения. Война всех подобрала: не только мужиков, но и живность всякую, и только в колхозе осталось ещё несколько чахлых коров, да пара-тройка отощалых лошадёнок. Пришла ранняя весна. Деревенскую улицу разъездили так, что пройти по ней можно было, только прижавшись к соседским заборам, где пучками торчала прелая прошлогодняя трава. Но Вальку не смущало это временное неудобство. Она бежала по середине улицы, перепрыгивая через лужи, временами поскальзываясь и проваливаясь в разъезженную полуторками дорожную колею.