Дела-а-а…
От несправедливости, а может потому, что о берег неожиданно разбилась волна, рассыпав каскадом холодные капли, чайки принялись исступленно кричать, бить крыльями. Человек будто вышел из оцепенения и внимательно посмотрел на беспокойных птиц. Но вновь, отчуждённый, затуманенный, о чём-то надолго задумался. Затем услышал шум нарастающего прибоя, поёжился, представив какой в этот час может быть вода в море.
Само же море виделось чёрным, грозным, волнительно бесконечным… Без горизонта.
Ветер потешился с волнами и срывался теперь на суше. Он затянул свою воющую мелодию в кронах старых деревьев, и стало совсем тоскливо.
Человек будто прирос к месту, и, казалось, не может теперь ступить ни шагу. Но, нет. Он коротко махнул чайкам. То ли приветствуя их, то ли прощаясь с ними… Тяжело поднялся со скамейки и пошел с бульвара прочь. В сторону спящего города.
«Бог ты мой, сколько же лет прошло. Целый век прошёл. …Нет, нет, это всего лишь наваждение, – сказал он себе. А в глубине заблестевших влагой глаз стала заметной усталая мудрость, что наготове и к всепрощению, и к снисходительности. – А сейчас домой и спать. Спать…спать… В одну реку нельзя дважды…»
Да, это всего лишь наваждение, навеянное памятью, что хранит в глубине душа, и иногда её же тревожит.
Увы, время показало: память не остановить. Её возможно лишь притупить, но не погасить вовсе…
Сердце, рождённое для любви, верно держит этот настрой. Не правда ли?..
Всходило солнце. И хотелось во все глаза смотреть на чудо зарождающегося дня.
Что – то тёпленькое, что – то доселе надёжно укутанное просыпалось в душе.
Человек шёл, и будто кто-то выстукивал в его голове слова, а затем складывал эти пронзительные слова в строки, в которых всё, вплоть до сокровенных мыслей, до искренности, до беспощадной боли, не пряталось в подтексте, а рвалось наружу…
Извиняешь меня. Прощаешь.
Каждым словом… Ты словно знаешь,
Что за каждой моей ошибкой —
Горизонт грезит грёзой зыбкой.
Чайки плачут и ветер стонет,
А душа – ничего не помнит.
Ни обид, ни предательств частых.
Помнит, глупая, только счастье.
Только брег, только град на бреге
И Любовь в отлюбившем веке…
Век прошёл. За его чертою
Чайки плачут и ветер воет.
[6]Меж цветов крутой домострой —
снова голуби вьют гнездо.
Рядом крона шумит листвой,
но, наверно, не то, не то —
красота, лепота нужна,
чтобы краски и запах роз.
Для чего, ну скажи, жена,
нам под занавес орнитоз?
Прямо в комнате хрип и щелк,
сизым облаком птичий гам,
крылья резвые, словно шелк,
шелестят по глазам, губам.
Голубь горлинку бьёт хвостом,
чем ни птичьей семьи тиран —
вот и здесь не любовь, а стон,
вот и здесь не любовь – дурман.
А цветы все пышней, пышней
укрывают гнездо собой…
И не знаю я, что важней —
жизни крик или наш покой.
[7]…Так для чего же мне тем поздним вечером понадобилось выходить на балкон?.. Честно, и не вспомню. А-а-а, может быть, повесить белье, или снять. Скорее, снять. А на улице всё-таки ночь. Тёмная, плотная, освещенная лишь блеклым светом окон в доме напротив. Это там, внизу, фонари, фары машин, подсвеченные рекламы, а у нас на верхних этажах, ближе к звездам, в это время своя жизнь. Краем глаза отмечаю светящийся молоденький полумесяц. Когда-то мама обратила внимание на то, как он разворачивается в небе. Сейчас висит буковкой «С». Точно, и вечер уже на «с» – «старый». Мы никогда не задумываемся, не подсчитываем, сколько мыслей, чувств, ощущений проносится в нас за один только миг…
