– Прослушивание завтра, – говорит она. – Я не могу туда пойти.
– Почему нет? – спрашиваю я, а потом понимаю, что уже знаю ответ.
– Из-за похорон. Все, чего она хотела, – это я, немного моего времени. Я не могу… – Анна делает паузу и смотрит на небо. – Просто не могу. И, пожалуйста, не говори мне, что она хотела бы, чтобы я была счастлива, или что она все равно никогда уже об этом не узнает, или что-нибудь еще из тех идиотских вещей, которые люди говорили мне за последние несколько дней.
– Господи. «Она все равно никогда уже об этом не узнает»? Неужели кто-то действительно такое сказал?
Анна кивает, закрыв лицо руками:
– Мой препод по игре на скрипке. Он хуже всех.
– Эй, это была та пьеса, которую ты собиралась сыграть? Та, которую ты слушала в машине?
Она снова кивает, ее лицо по-прежнему скрыто ладонями. То, как она замыкается в себе, как ей хочется исчезнуть, хорошо мне знакомо. Наверное, до сих пор у нее не умирал никто из близких, и если это так, то ей предстоит пережить кое-что из того дерьма, которое мне, к несчастью, уже известно, – то, что потеря ощущается как центр притяжения в твоей Вселенной в течение еще многих лет после случившегося.
– Звучало красиво, – говорю я, не очень удачно пытаясь изобразить доброжелательность.
– Красиво? – Она опускает руки и смотрит на меня с вызовом. – Это не красота. Паганини был настолько ожесточен, что люди поговаривали, будто он в сговоре с самим дьяволом. Над его телом отказались проводить христианский обряд погребения. Эта пьеса похожа на… авиакатастрофу. На человеческое жертвоприношение.
– Круто, – улыбаюсь я. – Сегодня ночью я собираюсь написать новую песню и постараюсь, чтобы она звучала как авиакатастрофа.
– Подумай над тем, чтобы назвать ее в мою честь, – говорит она.
– Так и сделаю. Песня Анны, двоеточие, человеческое жертвоприношение.
Мороженое съедено, но еще несколько минут мы просто сидим, молча, глядя на то, как солнце опускается все ниже, окрашивая облака в коралловый цвет. Мир всегда накрывает вас, словно ковровой бомбардировкой, своей красотой в тот самый момент, когда вам меньше всего хочется замечать его красоту. Прошлой осенью я раз и навсегда расстался с Мюриэль под самым необыкновенным красным кленом. В моей памяти дерево осталось не просто алым, но охваченным пламенем.
– Может, для тебя сделают исключение? – наконец спрашиваю я. – Разрешат пройти прослушивание позже?
– Может быть, – говорит она. – Но от одной мысли о том, что мне нужно будет играть, становится тошно. В прямом смысле, физически плохо. Я не могу взять в руки инструмент с тех пор, как узнала, что случилось.
Я запрокидываю голову. Радиобашня возвышается над нами, как какой-то космический корабль, ее острие пронзает небо. Логически я понимаю, что это всего лишь маленькая местная башня с минимальным радиусом вещания, но когда сидишь в ее тени, она выглядит почти устрашающе, и кажется, что она и впрямь может перенести нас за пределы земной атмосферы.
– Я лучшая подруга Элизы, но не могу заплакать на церемонии прощания с ней, – говорит Анна. – Я скрипачка, но не могу играть на скрипке. Я античеловек.
– Чушь собачья, – возражаю я. – Ты не становишься менее человечной, если не хочешь играть на скрипке. Я серьезно. Быть хорошим в чем-то – не то же самое, что хотеть это делать.
Она пожимает плечами.
– В этом году я не собираюсь выступать в школьном хоре, – признаюсь я. – Хочу сосредоточиться на собственной музыке.
