– Не дело. – Настойчиво повторил Живодёр, но Иван уже обрёл былую твёрдость.
– Минька, Молот, на воздух его. Живо. – Распорядился он.
Подручные схватили Перевёрства под руки, подняли рывком, ибо того не держали ноги, и поспешили наверх. Палач с тоской посмотрел им вслед, а потом повернулся к Ивану. Тот встретил его взгляд внешне спокойно, даже смог высокомерно усмехнуться и положил ладонь на пистолет, хотя в душе молил бога, чтобы Живодёр не заметил, как у него дрожит рука.
– Ладно, Кизяк, гаси. – Наконец недовольно пробасил палач. – Жидкий нынче пошёл служивый. Крови боится, как чёрт ладана.
Иван не помнил, как покинул чёрную избу. Минька и Молот ждали у крыльца. Рядом, в луже мочи корчился и скулил Перевёрстов. Со стороны за ним, улыбаясь, следил Агибалов.
– Ведь хочешь с вами добром. А вы что? – Огорчённо сказал Иван, скорее сам себе. – Ладно. Минька, давай его в чистую палату. Пущай пишет. Да потом в приказ пора. Нынче нам черёд челобитников встречать.
Большие московские тюрьмы они покидали в подавленном молчании, и на двух верстах до приказных палат в Кремле, никто не произнёс ни слова.
Разбойный приказ находился в Кремле и занимал два здания. Одно в общих каменных палатах, что для всех государевых приказов построил Годунов – двухэтажные хоромы из белого кирпича огромной буквой П втиснулись меж Ивановской площадью и первой Безымянной башней. Там, в торце крыла, что тянулся вдоль крепостной стены, на первом этаже располагалось письмоводство, где заседали дьяки и хранились важные бумаги. Но была ещё отдельная изба – челобитная, куда за помощью и защитой мог обратиться любой обиженный житель первопрестольной. Бывший губной староста Воргин, оказавшись там в первый же день своей новой службы, несказанно удивился тому, как разнилось понимание слова «любой» в столице и его захолустном стане Крутилово.
К нему в губную избу в любое время дня и ночи приходил стар и млад, мужики и бабы, боярский слуга, княжеский холоп или вольный крестьянин. Один раз в слезах явился даже перекатный калик, у которого дорожные злодеи отобрали все подаяния добрых горожан. И Воргин, хотя иногда в душе ругал этих людей на чём свет стоит за то, что из-за них не знал покоя, всё же старался в каждом случае разобраться по справедливости и праву. В Москве же в число «любых» попадал лишь тот, кто мог заплатить сначала стрельцам стременного полка, несшим караул на входе в Кремль, затем младшим приставам, что вносили просителей в очерёдные списки, а потом писарю, который составлял нужную бумагу по всем правилам и меркам, иногда измышляя их на ходу. В итоге, как подсчитал Иван, каждая бумажка подателю обходилась в такие деньги, что обычная семья могла безбедно жить на них полгода.
Но даже те просьбы, что прошли сквозь денежное сито, уже в челобитной избе делились на три стопки. В одну попадали дела, что обещали щедрый доход, если подойти к ним с умом. В другую отправлялось то, на что нельзя закрыть глаза и придётся сделать хоть что-то, пусть это не сулило никаких прибытков. В третью складывались просьбы, о которых можно забыть или отправить в другой приказ, сославшись на то, что это по их части. Вечером, приказной дьяк забирал челобитные. Изучив доходные дела, он раздавал их подьячим из своих взысканцев19, каждому заранее напомнив размер откупа, который принято брать за такие услуги, и долю, что нужно обязательно отдать начальным людям. Челобитные из второй стопки доставались тем, кто в последние дни оплошал по службе, и теперь искупал вину, работая бесплатно. И только если кого-то подьячих заслуживал очень строгой кары, ему поручали дела из третьей папки, обрекая на тяжкий труд себе в убыток.
