– А товар Дженни, разумеется, закупила заранее, на свои деньги? – предположил я.
Чарлз вздохнул:
– Тебе ничего рассказывать не надо, ты и так все знаешь, да?
– И все почтовые расходы, рекламу и прочие бумажки оплачивала тоже Дженни?
Он кивнул:
– А все поступления она переводила на специально для этого открытый счет благотворительной организации. В один прекрасный день все деньги со счета сняли, красавчик испарился, а благотворительная организация оказалась несуществующей.
Я смотрел на него с ужасом.
– Ну а Дженни что? – спросил я.
– Боюсь, что у Дженни дела плохи. Могут завести уголовное дело. Причем на всех бумагах стоит ее имя, а имени этого человека нет нигде.
У меня не было слов, даже бранных. Чарлз пригляделся ко мне и медленно, сочувственно кивнул.
– Да, глупость она сотворила изрядную, – сказал он.
– А вы что, не могли ее остановить? Предупредили бы…
Он грустно покачал головой:
– Я об этом ничего не знал до вчерашнего дня, когда она в панике примчалась в Эйнсфорд. Она этим всем занималась у себя на квартире, в Оксфорде.
Мы отправились обедать. Мы ели морского языка, но вкуса я не чувствовал.
– Человека этого зовут Николас Эйш, – сказал Чарлз за кофе. – Ну, по крайней мере, он так себя называл.
Он помолчал.
– Мой адвокат считает, что было бы неплохо, если бы ты его отыскал.
В Кемптон я ехал на автопилоте, руководствуясь исключительно рефлекторными реакциями. Мысли неотвязно крутились вокруг Дженни.
Похоже, что наш развод ничего не изменил. Обеззараживающая процедура – безликое судебное заседание, на которое никто из нас не явился (детей нет, раздела имущества нет, попытки примирения отсутствуют начисто, ходатайство удовлетворить, следующие, пожалуйста), не то что не помогла поставить точку и начать с новой строки – она не тянула даже на запятую. Юридическое оформление развода отнюдь не стало дверью на волю. Преодоление эмоциональной катастрофы было медленным и мучительным, и бумажка стала в лучшем случае аспиринкой.
Когда-то мы сливались воедино радостно и страстно – теперь, если нам случалось встретиться, мы немедленно принимались драть друг друга когтями. Я провел восемь лет, любя, теряя и оплакивая Дженни, и как бы мне ни хотелось, чтобы мои чувства к ней умерли, – они жили. До полного безразличия было еще очень и очень далеко.
Если я ей помогу выбраться из истории, в которую она влипла, Дженни устроит мне веселую жизнь. Если я ей не помогу, я сам себе веселую жизнь устрою. «Ну какого черта, – думал я в бессильной ярости, – какого черта эта дура набитая сделала такую глупость?!»
Для апрельского буднего дня народу в Кемптоне было порядочно, хотя я не в первый раз пожалел, что в Британии чем ближе к Лондону, тем меньше народу на трибунах. Играть на тотализаторе горожане любят, а вот свежий воздух и лошадей – не очень. Бирмингем с Манчестером лишились своих ипподромов из-за всеобщего равнодушия, а ливерпульский ипподром выжил исключительно за счет Большого ливерпульского стипль-чеза[2]. Вот где-нибудь в глубинке ипподромы трещат по швам, вплоть до того, что программок на всех не хватает. Все же самые могучие деревья растут из самых древних корней.
Возле весовой все те же толковали на все те же темы, которые не менялись веками. Кто на ком выступает, кто выиграет скачку, пора поменять правила, что сказал такой-то, когда его лошадь проиграла, времена нынче дурные, а вы знаете, что этот шалопай жену бросил? Хватало там и сальных баек, и преувеличений, и откровенного вранья. Всегда одна и та же смесь честности и продажности, принципиальности и изворотливости. Люди, готовые подкупать, люди, готовые взять деньги. Измученные маленькие люди, исполненные надежд, и надменные большие шишки. Неудачники, придумывающие смелые оправдания, счастливчики, прячущие тревогу в глазах. Все это было, есть и будет, пока существуют скачки.
