Вчера на партийном собрании об улучшении организации работы парторг одела докладывал заключение комиссии. В разделе о руководстве говорилось и о начальниках отделов, то есть касался и его.
– С большим трудом мы добились у начальства расписать свой рабочий день. «Тридцать процентов, – говорил парторг, поднимая руку вверх, – у начальников тратится на переходы». Ещё двадцать на ожидание в приёмных более высокого начальства.
«Действительно уходит много времени. Говорят, Форд, встретив на территории его фирмы инженера, спросил: куда это он идёт? Тот ответил, что по делу туда-то и туда-то. И Форд уволил его за то, что инженер не использовал технику связи, не решил вопрос по телефону».
Раушенбаху нравились переходы. Единственная возможность подумать. «Спокойно идёшь себе асфальтированной дорожкой, петляющей меж деревьями, и начинаешь смотреть на всё философически спокойно и как бы со стороны».
– Но это не всё, товарищи, – продолжал парторг. – Результатом опроса руководства 10% времени у них уходит на разные совещания, где они действительно нужны. И в результате крохи остаются не глядя подписывать бумаги, а на разговоры с сотрудниками не остаётся времени вообще. Не говорю о разных общественных делах. Теперь судите сами. Видишь, идёт на встречу Борис Викторович, а у него глаз дёргается.
Через стенку чуть слышался голос секретаря и стук пишущей машинки. Скрипнула дверь.
– Разрешите?
На пороге появился его зам Евгений Башкин.
– Да, – отозвался Раушенбах, – включайте свет. Я как раз собрался послать за вами.
Щёлкнул выключатель и световые блики заиграли на разных предметах. В ещё тёмных стёклах, футляре старинных часов, полированной поверхности стола заседаний и коричневой грифельной доске.
– Сейчас прибудут от Пилюгина. Возьмите кого-нибудь из динамиков, знакомого с посадкой.
– Скотникова бы. Да и ваше присутствие, Борис Викторович, не помешало бы.
– Меня отсылают в министерство. Перед обедом приедет Главный.
Раушенбах чиркнул что-то в густо исписанном листке
– Борис Викторович, – заглянула секретарша, – возьмите трубочку.
Звонили от Богомолова.
– Да, в десять ждём баллистиков от Келдыша. Меня не будет. Будет Башкин. Передаю трубку секретарю. Вам закажут пропуск.
– Борис Викторович, – не уходила секретарша. – Вам аспирант всё звонит по поводу отзыва. У него завтра защита.
– Отзыв отослан. Справьтесь у Лиды.
– Борис Викторович, я вытащу из двери ключ, – поднялся Башкин за выходящей секретаршей. – Иначе не дадут поговорить.
Раушенбах забарабанил пальцами по плексигласу на малиновом сукне стола.
– У Главного у нас будет бледный вид. Причём опять-таки без вины виноватыми.
Раушенбах внимательно посмотрел на Башкина. Перед ним сидел широкоплечий, тридцатидвухлетний мужчина, высокий и крепкий. Волосы его со лба уже начали редеть, а чуть раскосые глаза глядели лукаво и насмешливо. В молодости ему, как и всем, пришлось нелегко. Работал конструктором, учился заочно, прошёл, как говорится, огонь и воду. Затем аспирантура в одном из академических институтов, но потянуло на горячее. Здесь всё пришлось в строку, знания и практический опыт. За два года стал замом начальника отдела и лауреатом Ленинской премии.
Башкин объясняя чертил на доске, а Раушенбах спрашивал и делал заметки на крошечных листках. Не один из них пока не обмолвился о том, что действительно их беспокоило. Случившееся ночью. История с «тремя мушкетёрами». Так назовут эту ситуацию позже. «Ах, Пестряк, Забалуев. Ах, товарищ Доценко…», – будет петься в отдельской песне.
