Я позвонила к ним и разговаривала со старушкой, его матерью.
– У нас консилиум, пришли врачи, завлаб, обсуждают, куда лучше его положить. А он спит.
– Спит?
– Да, спит, храпит даже немного.
В голосе матери слышалась надежда, вот, мол, поспит и легче станет сыну, но я поняла, что Гена просто без сознания.
Его положат в больницу Бурденко и сделают операцию на мозг, оказывается, после удара головой о мяч при игре в футбол у него образовалась гематома, она нарастала, давила на мозг и начались головные боли. «Хотя бы на три дня раньше», скажут врачи, которые его прооперировали. Хотя бы на три дня…
А он эти три дня беспомощный провалялся в академической больнице.
Теперь же врачи не могли дать никаких гарантий, прогнозы были плохие.
Всё это мне рассказывает Петя Мордвинцев, я встречаюсь с ним вечерами, он гуляет с сыном возле общаги, а я выхожу к нему, чтобы узнать новости.
Две недели Гена лежал, не приходя в сознание, в реанимации, две недели молодой организм боролся за жизнь и была надежда.
В тот день вечером я увидела Петю издалека. Мы шли вдвоем с Алешкой, я быстро его оставила и направилась к Петру, сидящему на скамейке. При виде меня он встал, лицо было усталое, безрадостное, веки красные. Я подходила к нему и моя тревога возрастала.
– Всё. Умер он.
Я присела, а Петя продолжал стоять и молчать. После сказанных слов нечего было добавить. Потом Петя опустился рядом со мной на лавочку, и только тут я заплакала. Подошедший Алешка подал мне платок.
Гена умер от воспаления легких, не приходя в сознание.
На похороны мы ездили вдвоем с Ларисой Параил, матерью Саши, с которым Катя ходила в одну группу в детском саду. Лариса была с физтеха, постарше меня немного, а диссертацию делала у Гены, я это знала, и пришла к ней, сказала, что Гена умер.
Не помню, на каком кладбище были похороны, но мы с Ларисой опоздали и положили цветы на свежую могилу, а рыдающий женский голос за спиной произнес:
– Зачем ему теперь цветы? Его не воскресить.
Это говорила вдова. Обернувшись, чтобы я увидеть её и выразить соболезнование, я наткнулась взглядом на вспухшую от слез Марину.
– Как дальше-то быть? – с отчаянием спросила меня Марина.
А вдова Гены прерывающимся голосом рассказывала, что когда Гену положили в больницу от академии наук, врач успокаивала:
– Совершенно ничего опасного нет, уверяю вас, что ваш муж поправится.
Было Геннадию Васильевичу Фомину, когда он трагически умер всего 42 года, самый расцвет творческих сил. Молодой двадцатилетний юноша, стоящий рядом со вдовой, был их единственный сын.
Я не видела Гену в гробу и долго потом надеялась, что вот зазвонит телефон, и я услышу Генин бас в трубке. Трудно привыкала к мысли об его смерти, глупой, неожиданной.
Его сильный низкий голос был очень хорош и мало вязался с ординарной внешностью невысокого слегка рыжеватого парня.
Нужно было что-то решать со мной, наша с Геной работа оборвалась в самом начале.
Как раз перед болезнью Гена говорил о необходимости измерить константы реакций участвующих в процессе образования окраски веществ.
Семен, который взяв раз надо мной шефство, не бросал в несчастье, поговорил с Дюмаевым обо мне, и они остановились на кандидатуре занимающегося импульсным радиолизом Пикаева Алексея Константиновича, с которым Дюмаев был знаком.
Вот я, через месяц, вытерев слезы, поехала после звонка Дюмаева знакомиться с Пикаевым.
