Введение в русскую религиозную философию - страница 60

Рассмотрим теперь, как представлены у Соловьева те вещи, которые образуют в рамках высшего идеального Всеединства многообразие сущего. Он их назвал лейбницианским термином «монады», понимая их как неделимые элементарные сущности, «элементарные силы», живые одухотворенные существа, наделенные активностью и идеальностью. Все они – субстанциальны, как и у Лейбница, они – «реальные центры бытия». Это существа метафизические, они научно не наблюдаемы, их сочетания образуют невидимую основу вещей, тел, душ живых существ и человека, а все вместе – мировую душу. В сложных объединениях монад всегда есть одна высшая, которая организует все остальные. Соответственно, и Всеединство описано как своего рода «организм монад», а поскольку оно, как и сами монады, идеально, то оно есть «организм идей», охваченных любовью.

Душа человека в таком понимании – субстанциальная монада. Каждая душа неповторима и уникальна, ее идеальное содержание неповторимо. Иначе говоря, каждая душа, будучи основой личности человека, имеет свою «особенную идею». Соловьев признает, что эти «особенные идеи» не поддаются никаким формальным определениям, но реально проявляют себя, налагают «определенный отпечаток на все действия и на все восприятия этой личности» (6, т. III, с. 56).

При всей уникальности каждой личности, есть у множества личностей что-то общее. Это общее, согласно Соловьеву, выражено в виде особенной идеи, которой соответствует особое существо. Оно – софийно и сверхиндивидуально. Единение личностей в Софии, согласно Соловьеву, основывается на благе и любви. «Всякое существо есть то, что оно любит. Но если всякая особенная идея есть некоторое особенное благо и особенная любовь, то всеобщая универсальная или абсолютная идея есть безусловное благо и безусловная любовь» (6, т. III, с. 57). Высшая интеллектуальная любовь объединяет «особенные идеи» разных душ-монад в высшее целое: «Безусловная любовь есть именно то идеальное все, та всецелость, которая составляет собственное содержание божественного начала» (с. 58).

Приведем ряд критических замечаний.

Во-первых, мы имеем дело только с картиной Всеединства, философской схемой, а не теорией. Картина не была доработана до теоретически развитого состояния, чтобы стать убедительной для философов и богословов. К тому же она явно уступала замыслу автора.

Во-вторых, эта картина несет на себе отпечаток эволюционизма XIX века, который не дорос до всесторонне обоснованной теории ни в XIX, ни в XX веках, а остался во многом гипотетичным. То же самое мы можем наблюдать и у более поздних западных авторов, мысливших мир как великий духовно-эволюционный процесс, – А. Бергсона и о. Пьера Тейяр де Шардена. Эволюцию Соловьев считал фактом, хотя в действительности это не более чем схема объяснения естественно-исторических фактов, а при нестрогом обобщении – и духовно-исторических. Она связана с неосновательным убеждением (или верой в нецерковном смысле), что нечеловеческому тварному миру даны большие творческие возможности порождать высшие формы жизни и что природа способна самостоятельно их реализовать.

Надо отдать должное тому, что эволюционное миропонимание у Соловьева глубоко отличается от учения Дарвина. По биологическим вопросам он считал, вопреки нецерковным эволюционистам, что эволюция не способна самостоятельно создавать из низших видов бытия высшие, она только готовит условия для появления последних, а само их появление – это результат творческого акта свыше. Креационизма, как его понимают в XX в. протестантские оппоненты эволюционизма, здесь нет. Нет, впрочем, также и того, что осторожно заявляют вдумчивые современные эволюционисты, а именно: мировой эволюционный процесс, если таковой действительно происходит, создает не более чем только среду, в которой могут быть осуществлены разные стратегии творческой деятельности, исход которых непредсказуем.