– А-а. Теперь ясно, чего не хватало. Не мог узнать без трубы.
– Рит, а что они злятся? – спросила Лена. – Что их, заставляют играть?
– Да, их заставишь – в первый раз за год вылезли. И в последний. Разругались с Поленовым. Завтра им уезжать.
– А в чем дело?
– Точно никто не знает. Поленов задел, а они взяли и написали заявления об уходе. Тоже придумали, умники. А у Владьки и жена работает здесь.
– У этого, – уверено подумал о гитаристе.
– Вот у него. – Рита показала туда же. – Теперь и Нинке из‑за него с места срываться. А они тут рассчитывали пробыть весь сезон.
– А жена у него инструктор? – спросила Лена.
– Нет, она в столовой.
– Значит, беленькая, с альпинистским значком?
– Откуда ты знаешь?
– Ниоткуда не знаю, сказал я. – Просто смотрел на нее и думал, для чего она так старается, чтобы не приставали? С виду хорошенькая, не стерва, а так шваркает с подноса тарелки, что при мне у нее никто добавки не попросил.
– А без добавки не стоит приволакиваться?
– Само собой. Будь она только альпинистка – другое дело. Но раз она официантка, и в ее распоряжении жратва, любой голодный сообразит, что дело нестоящее, и никакой жалости у нее нет. Даже если не слышать о муже.
– Молодец Нинка! Так с вами и надо!
– Ну да, все равно это без толку. Рано или поздно, его тут наверняка подберут. На восхождения она же с ним не ходит.
– Нет, ты не знаешь. Владька замечательный парень
– То‑то и плохо. Пусть он только останется здесь один. Да она и сама это знает. Ты присмотрись.
Музыка остановилась. Из толпы пробасили:
– Вот вы играете, а никто не танцует.
– А вам что, обязательно приглашение нужно? – огрызнулся Владик.
Его разбирала злость. Повременив, он с напарником заиграл снова. К музыке присоединился шорох множества ног.
– Тебе это что‑нибудь напоминает? – спросила Лена.
– Ясиня[1].
– Похоже, верно?
– Еще бы. Только музыка здесь своя.
В Ясиня мы ездили зимой, с лыжами, но вечерами тоже только и оставалось, что танцевать.
– Там, небось, и сейчас всё танцуют.
– Да, в Ясинях всё танцуют, – повторила она.
На тренировках мы оба тогда получили по растяжению ноги, но, несмотря на это, пошли в поход. От него и остались лучшие Карпатские воспоминания. Жесткий ветер на Блезницах. Поземка. Темноватое небо с только что засверкавшими звездами над Говерлой и Петросом. Ночные ели на Драгобрате. Синий-пресиний лес на склоне хребта Черногора.
Я вел Лену вдоль края террасы. Высоко над Лениной головой была видна Уллу-Тау. Её появление перед глазами всегда настораживало, напоминая, что ты забылся, а она‑то давно и неотрывно следит за тобой, как раньше с усмешкой следила за множеством поколений, сошедших на нет.
Я повел Лену обратно. Перед нами двигались и расходились другие пары, а в стороне сидели два музыканта, знавшие, что здесь их песенка спета, а окружающих волнует только «керосин». Знакомства завязывались полным ходом. Стороны прощупывали почву, либо намекали, что она у них есть. Вроде бы после этого не стоило медлить, но большинство все‑таки медлило, словно не легче было сразу наладить связь. У меня такая уверенность появилась давно, хотя и без видимой надобности, но чем дальше, тем в большей степени она определяла, как мне себя вести, когда дело касалось женщин.
Музыканты перешли под большую сосну, оставленную в центре лагеря. К ним присоединился еще один гитарист. Сначала инструктора косо поглядывали на непрошенного партнера, но тот здорово старался не портить, всегда наперед угадывал, где мог соврать, и тогда выжидал до знакомого места с занесенной над струнами рукой.
