Как сказала, так и сделала. Бабы у колодца позлорадствовали:
– Улетела от стыда подальше. Отец родный у сыночка – «враг-народа», плохое наследство для ребёнка. Здесь каждый пальцем ткнёт, а в Полесье ври, что хочешь, никто не узнает правды-то.
– Может, она с Купчиком сговорилась и к нему помчалась?
– Как бы не так. Зачем ей дитё за решётку прятать? Вон Верка – жена законная, не едет никуда, здесь сидит.
– Верка не декабристка, а колхозница, а Римма из служащих, городская. Ей Икша наша мала. Пусть в своём Полесье живёт-поживает и мальца ростит…
Вера уехать не могла, потому что ждала писем от мужа. Молилась каждый вечер, просила защиты у Бога. Он её молитвы услышал. Дело пересмотрели повторно.
Особое Совещание при Народном Комиссаре Верховных Дел СССР 5 октября 1940 года слушало пересмотр дела №6539 по обвинению Купцова Михаила Юрьевича 1906 года рождения, осуждённого 25 апреля 1938 года на пять лет Исправительно-Трудовых Лагерей.
Постановили: Купцова Михаила Юрьевича из-под стражи освободить. Подпись и печать.
В протоколе Совещания указано, что Ксения Мурашко оговорила человека. Высказывания Купцова свидетельствуют не о диверсионных действиях, а о явном бахвальстве. Он выставлял себя большим специалистом, выходцем из буржуазной среды, богатым и даже вредителем, судимым в прошлом, чего фактически не было. Он вырос у бабушки, рано стал сиротой. С 1919 года работает, никогда не был судим, компрометирующих его данных, кроме заявления Ксении Мурашко, нет.
От Михаила Вере пришло письмо. Крупными буквами было написано: «Освобождён досрочно 24 октября 1940 года. Ура!!! Дело пересмотрели. В Икшу приехать не могу, остановлюсь в Кимрах. Приезжай».
Адрес ей написал и денег прислал. Где взял-то? Неужто, в лагере платили? Или уже на работу взяли и подъёмные выдали?
Вера детей сестре Ляле отвезла, помчалась к дорогому Мишеньке счастливая, наполненная любовью и нерастраченными чувствами.
Наговориться не могли, налюбоваться друг другом. Божечки! Разве бывает так хорошо до изнеможения? Бывает ещё лучше… Через три дня Вера опомнилась. Домой пора к детям. Вите уже пять лет. Аделаиде – три. Большие, самостоятельные. Папку ждут.
– А как в посёлке? Что слышно?
– От Мурашки все отвернулись. Из школы её уволили. Даже старенькая учительница, которая к нам в дом приходила, с ней дружить перестала. Теперь Мурашко в буфете работает, пиво мужикам наливает. Бабы много чего говорят, да я не больно-то их слушаю.
– Правильно делаешь. А драмкружком кто руководит?
– Никто. Закрыли его. Артисты разбежались, кто куда. Снегурочка сына родила неизвестно от кого и уехала в Полесье.
– Давно?
– После того, как к следователю сходила. Её по твоему делу вызывали, как свидетельницу.
– Что она сказала?
– Откуда мне знать. Я ведь с ней дружбу не водила. Бабы сказали, что ребёночка она нагуляла с Мизгирём каким-то. Не ты ли, тот Мизгирь, Миша?
– Не я, Верочка родная, не я… Я в заключении два года провёл на Колыме по Мурашкиному навету. Спасибо Сталину, дело пересмотрели. Заместитель прокурора молодец, защитил меня. Он сразу увидел, что дело – фальшивка. Два человека состряпали донос, а я и слыхом не слыхивал про то, что они там написали. Позорное клеймо мне прилепили из-за того, что я Мурашке отворот-поворот дал. Не сумела она нас с тобой разлучить. Не сумела. Вместе мы по гроб жизни, Верочка моя родненькая. Здесь останемся с тобой, заживём новой жизнью. Меня на станцию тепловых приборов мастером взяли. Им такие, как я, специалисты высокого класса очень нужны. Деньги будут хорошие платить. Жильё обещают. Здесь нам лучше будет, не сомневайся, Верочка.
