У Фёдора бешено колотнулось сердечко, пересохло и осипло горло.
– Это вы к чему? – спросил он.
– Ко всему… Но в бабской шубе под дождём, – презрительно усмехнулся подполковник, – ты, брат Ипатьев, выглядел как распоследний пидер! – и захохотал могучим баритоном.
Следом позорно захихикал Фёдор, именно, как последний…
– Педерассудки всё это, Борис Борисыч, – униженно пошутил он.
– Остановлюсь на недельку в «Октябрьской». Заходи, ежели вспомнишь что. Все-таки люди, та сазать, погибли. Вместо тебя, Ипатьев. Надо отдать должное их памяти. Фамилию мою запомнил? Подполковник Тарасов.
– Запомнил, запомнил, Борис Борисыч. Что ж вы так плохо обо мне думаете? Я ещё не полный идиот, хотя и Федя.
– Плохо? – усмехнулся подполковник. – Если б я плохо о тебе думал, сидел бы ты, капитан запаса, сейчас в КэПеЗухе бологовского уезда и шрапнель черпал у параши. Какой-нибудь «апельсин» приказал бы вставить тебе ночью карандаш в задницу.
– Мрачные перспективы, – покорно согласился Фёдор. – Но я сказал всё, что знал, Борис Борисыч.
– Ой ли? Всё? – хитро прищурился подполковник. – Ладно, твоё дело.
– И моё. Теперь пренепременно – моё!
– Заходи в гости.
– И вы заходите, – выскочило благодушие из Фёдора, более нерешительно, но добавил:
– С родителями живу, тут недалеко, на Лиговке.
Как говорится, бойтесь первого порыва души, – он самый благородный.
Усталый подполковник по-отечески, с хитринкой в глазах улыбнулся.
– И ведь приду.
– Приходите, – смирился Фёдор, понимая, что это «грязное» дело прилипло к нему на всю оставшуюся жизнь, пусть таковая будет долгой.
Они приостановились под бюстом Петра Великого, который заменил бюст Ильича-Первого. Хотя Фёдору можно было гораздо раньше завернуть с платформы налево и выйти на Лиговку, но он следовал за подполковником, как вошь на ниточке, тупо наблюдал, как разлетаются полы шинели пожилого следователя. Тарасов сам остановился, сунул на прощание широкую, крепкую ладонь.
– Держи краба. Отдыхай. Чую, поездная история наша не закончилась.
– Не закончилась, – обречённо согласился Фёдор.
– Слушай, Ипатьев, не в службу, та сазать, а в дружбу, – попросил вдруг подполковник, оглянулся, словно поискал кого-то взглядом, может, убедился, что никто не следит и не следует за ними. – Продай крем.
– К-какой крем? – опешил Фёдор.
– Женский. Из Парижа. Извини, брат, у тебя в сумке заприметил. Чтоб не бегать мне по магазинам. Терпеть этого не могу. Жена точь – вточь такой просила. А дочке я сувенирчик в гостинице прикуплю. В город-то выбраться, боюсь, дела и встречи не позволят.
– Фу-у-у ты, – отпустило Фёдора, с большим облегчением он переворошил сумку попутчицы, от щедрости душевной вручил подполковнику большой тюбик крема «Ланком», на который тот указал, прибавил флакончик духов, кажется, «Черутти», для дочки. Подполковник вытащил было из кармана бумажник. Фёдор сморщился негодующе, убедил нового знакомого, что когда тот придёт в гости, тогда они и сочтутся.
Подполковник одобрительно улыбнулся.
– Верю, брат Ипатий! Убедил, что ты не курьер.
– Какой курьер?! – искренне удивился Фёдор.
– Слухай, Федя, сюды, – будто пошутил подполковник, но решился на что-то серьёзное, более внимательно, как бы ненароком, осмотрелся по сторонам. Впрочем, ни на ком конкретно взгляда не останавливая.
– От самого вагона за нами – хвосты. Один – следом, другой – по соседней платформе шёл, – доверительно сообщил подполковник, упредил на судорожное подёргивание головы собеседника:
