Благота снова сдавленно засмеялся. В этот раз чуть громче, чувствуя, как пальцы левой руки немеют и теряют чувствительность. Но всё же он поднёс трясущейся рукой флягу к губам. Брага полилась по его подбородку, смочила ворот из конопляной ткани.
Вила отвлеклась, перевела свой бесцветный взгляд на его шею и влажные дорожки, оставленные брагой. Её влияние на разум ослабело.
«Какой он глуповатый. Какой беспечный. Явился просить выполнить его желание, и желание его нечто большее, чем убрать чирей с пальца, хоть чирей у него взаправду имеется. Но что может он предложить взамен? У него с собой лишь остатки вяленого окорока и горький сливовый самогон, в который местные крестьяне придумали добавлять можжевельник. Нет-нет. Такого явно недостаточно, и он должен был это понимать, являясь сюда».
Благота остался лежать на траве, зажимая сгибом руки флягу и тщась закрыть её непослушными пальцами. Испитая брага внутри давала ложное чувство тепла, и этого хватало. Должно было хватить.
Вила сделала шаг навстречу.
«Что может предложить человек, у которого нет ничего? Пускай даже такой настойчивый?»
Благота расплылся в усталой улыбке, отводя руку в беспомощном жесте. Он честно не знал. Так и не смог придумать, взбираясь сюда.
И всё же, облизав губы, он ответил, на этот раз вслух:
– Историю. О, нет-нет, молю. Не испепеляй меня своим взглядом! История, которую я хотел бы тебе поведать, она вовсе не о том, как пастух и пастушка решили украсть поросёнка…
«Почему вила должна согласиться? Что мешает виле самой вызнать эту историю?»
– Из чувства собственной щепетильности? – предположил Благота. – Зачем пачкать чувства и мысли, беря в руки битые осколки истории, если кто-то другой может воспользоваться щадящим словом. Ведь на чужих словах всё проще.
Осень 7021 от сотворения мира
Снег таял на волосах.
– Чего встал? – худой, как скелет, служилый натужно откашлялся и глухо прибавил: – Пошевеливайся, вырь.
В воздухе витал смог, дышать становилось всё труднее. Мизгирь отвёл взгляд от сожжённой деревни и зашагал следом. Подмётки сапог зашаркали по грязи. Над головой не смолкало карканье ворон.
Мизгирь недовольно молчал. Он устал от размышлений. Устал от происходящего. Хотелось закрыть глаза, стереть рукой увиденное. Вернуться в прошлое. Оказаться в книгохранилище Хвальницкого монастыря, в строгой тишине.
На несколько мгновений Мизгирь погрузился в воспоминания. Шелест пергамента, аккуратные письмена. Ледяная выверенность слов. Прямые указания, не требующие самостоятельного выбора.
Мизгирь ненавидел делать выбор. Но выбор нужно было делать каждый день. Каждый чёртов день. И он постоянно делал его неправильно.
Двое служилых провели его вдоль кладбища, следуя по короткой дороге. Снег облеплял золотистые и бурые листья, клонил ветви. Мизгирь кожей ощущал повисшее в воздухе напряжение, но никто из конвойных не спешил его прогонять. Каждый знал, что это бессмысленно.
Они подошли к старой церкви, окружённой кленовой рощей. Шпиль немой колокольни врезался в грозовое небо, затянутое свинцовыми облаками. Стены церкви поросли плющом. Красные вьюны цеплялись за каменную кладку, скрывали мутные оконца.
На паперти дежурил караульный. Как и двое служилых, конвоировавших Мизгиря, мужик вынашивал бедную одежду – низкую обувь и стёганый длиннополый кафтан со стоячим воротником. На коленях у караульного лежал плотницкий топор, завёрнутый в крапивную тряпицу.
