Вырла - страница 23

Пока лейтенант Финк раскручивал болты в креплениях «руры», тылы он не оборонял. Его вырубили ударом по затылку. Оклемался он в подвале. В наручниках. В ужасе: опять Чечня?! Он же уехал! Он домой вернулся, оплатив долг государству за манную кашу на воде в детском садике и мудрость химически завитых теток в школе кровью. Своей и чужой.

Жека взвыл. Прибежали хари. Не бородатые, бритые, славянские. За харями шествовала Морда.

– Че, мусорёныш? – «Она» наклонилась к лейтенанту. Узнала бывшего одноклассника и осклабилась. – Финик? Тебя хачи не порешили?

– Не, Жорик. У них с математикой плохо. Как твое плоскостопие?

Жорик расхохотался. И засадил носом лакированного ботинка Финку промеж ребер. Тот стал хватать ртом воздух. Не закричал. Селижаров сузил глазёнки, нахмурил лбище. От чеченских «полевиков» его отличало немногое.

После войны Жека делил неприятных ему людей на две категории: идиот и мостагӀ (чеченск.). Враг. Георгий Селижаров был мостагӀ.

***

Анфиса не могла уснуть, поэтому замесила тесто на пирожки. Лапшевик соседа-врача она скушала без удовольствия (сыр горький, с перцем перебор). Но Федор кухарничал, старался. Посуды столько перепачкал! Отплатить ему вкусненьким будет хорошо.

Девушка включила на телефоне радио. Играл шлягер из девяностых «Любовь – мимо». Мама его обожала, а папа глядел на подпевающую маму очень-очень грустно.

«А если Он?

А если больше никогда?»

Анфиса представила Рому Плесова. Высокого, красивого. Волосы уложены гелем. Между ног мопед с языками пламени на бортах. Разревелась. Слезы жили у неё под веками. Стих Маргариты Междометие, фото котенка под дождем, печальная история в паблике «Твари – по паре, я – одинока», и она рыдает.

– Дура ты, мышка.

Кажется, Анфиса задремала. Ей чудился шепот Мухина. Ворчливый и добрый. Чудилось, что папа, только уменьшенный, стоит на подоконнике, кутаясь в ватную курточку.

– Доча, слушай. Паренек погибнет. Полезет, куда нельзя. Ты его найди в лесу, где колодец.

– Пап?

Ее выкинуло в реальность. Тесто поднялось. Гремел гимн – полночь. На подоконнике распушился спящий голубь. Да что ж такое? Она тоже с ума поехала?

Или…

***

Федор Михайлович вспомнил, что атеист, уже приготовившись перекреститься. Селижора внушал страх. Божий. Не из-за гидроцефалии, вероятно, перенесённой им в младенчестве. «Марсианская» форма черепа – особенность внешности. Бодипозитивиста Федю пугало иное: поведенческие признаки диссоциального расстройства личности. Селижаров прохаживался от двери к окну, не огибая бурое озерцо в центре комнаты. Он ступал по крови невестки, зарезанной жены сына, размеренно и вальяжно.

– Ты нахера врачка по мозгам притащил, Финик?

Интонация сочетала в себе издёвку, тревогу и угрозу.

– Выродка твоего кто утихомирит? – спросил майор. – Пущай дальше бегает?

– Ты его не арестуешь. Пиши – несчастный случай.

– Где тело?

– Доставляется на твою историческую родину. Жива Оксанка, пузо ей заштопают. Убирай пацана. И сам вали.

ФМ услышал (опять) бессильный зубовный скрежет железного Финка.

– Георгий Семёнович, ваш сын может умереть. – Зачем Федя рот открыл? Он ведь собирался «слиться». Пресловутой «врачебной святостью» проникся?! Чертово любопытство вновь победило благословенный похуизм?

«Медведь – опаснейший хищник в наших лесах», – говорил Теодору дед, Тарас Богданович, бывалый охотник. – «Убивает, а жрать предпочитает тухлятинку! Прячет добычу, пока она не разложится до мягкости. Видал я медвежий схрон: обглоданного оленя и девочку. Без скальпа. Она еще дышала, бедняжка, в обмороке была. Он ее за мертвую и принял. Старый, хитрый. Тридцать годков по тайге от пули и капкана уходил. Местные даже не знали, что у них под боком завелся людоед. Лакомился он нашим братом не часто. Гурман! Выбирал детей – мы потом по косточкам определили. Когда Найда, собака Мансура, я тебе его фотографию показывал – богатырь-мужик, царство ему небесное, едва полтинник разменял, от малярии помер! Так-то, Феся, кого медведь на тот свет уволочёт, кого – комар! Не туда меня… ладно. Когда Найда впилась медведю в глотку, я в него уже всю «Сайгу» разрядил. Он умирал. И веришь, нет? Он на меня попер! В башке три дырки, на нем лайка висит, со мной Мансур и два его свояка, злющих хакаса! Он нашей смерти жаждал, Фесь, яростно, страстно! Я и те хакасы почти согласились отдать медведю душу. Вооруженные мужики! Он заворожил нас, будто кроликов!»