— Поговорим, вот как будет перерыв, так и сразу.
Он-то сам Фильке, в отличие от всех прочих, доверял почти как себе. Почти — это значит чуть больше. И не считал это слабостью, наоборот, дополнительным резервом, потому что доверять Учителю — это правильно, а не доверять — дурь, причем обоюдная, особенно когда дело так явственно пахнет керосином.
Киллер поднял бровь.
— Перерыв?
— Сегодня мы репетируем первую и вторую пары. Литература и история. Ты пьесу-то выучил?
— Выучил, — буркнул Киллер, мрачнея на глазах. — Сговорились вы, что ли? Или я правда на девчонку похож?.. Как там у него было-то, про румяный рот и «ты словно создан женщину играть»?
— Нет, конечно, не похож, — честно ответил Дон.
На девчонку Киллер не походил никак и совершенно, даже если на него напялить юбку, все равно не поможет. Но… но вот на Цезарио, плута и мошенника — вполне. Даже более чем вполне. И это было хорошо — думать о Цезарио, шекспировских страстях и сердитой Фильке, а не гадать, какую еще подлость задумал Поц.
Филька их встретила сперва хмуро, потом присмотрелась, непонятно почему смягчилась, подмигнула Киллеру, вручила ему бархатный берет с пером и текст. А Дону просто махнула на сцену, он свою роль и так знал наизусть. Весь май и начало июня в тогда еще девятом «А» кипели страсти по Шекспиру: Филька заявила, что ставить будут «Двенадцатую ночь» и только «Двенадцатую ночь», причем мужским составом, как ставил сам Шекспир в своем «Глобусе».
Класс офигел.
Девчонки — потому что их оставили за бортом.
Парни — потому что кому-то из них светило играть Виолу, Оливию и Марию.
В ответ на дружное возмущение Филька только вздернула бровь и велела прекратить базар.
Ее внезапно поддержал Ромка. В прошлые годы он работал помощником режиссера при Фильке, а тут заявил, что раз уж актеры только мужчины, то и режиссер — тоже. То есть он, Ромка. И он знает, как это ставить.
От офигения с ним даже спорить никто не стал. А потом было поздно — сколько бы они ни ругались, сколько бы ни доказывали Ромке и Фильке, что традиции должны меняться, и без девушек спектакля не получится, все было бесполезно.
Зато, пока ругались — с аргументацией из истории европейского театра и пьес самого Шекспира — Дон все выучил. И «Двенадцатую ночь», и «Короля Лира», и «Принца Датского», и до хрена всего еще.
— Берем четвертую сцену, — распорядилась Филька, исполняющая обязанности ассистента режиссера: даром что театр мужской, но без нее кипеша быть не может. — Орсино, Цезарио, готовы?
Дон кивнул, ободряюще пихнул Киллера плечом и ушел в условные кулисы, к «придворным» Сашке, Марату и Киру, а Ромка вылез на сцену и принялся объяснять мизансцену, размахивая руками и пиная мебель. Странновато было видеть Ромку в роли главного режиссера, обычно он предпочитал держаться в тени и не принимать решений, а тут нате вам, перст указующий. И что совсем непривычно — у него получалось. Молоток Ромка.
Ромка будто подслушал мысли: обернулся, посмотрел благодарно, махнул рукой еще раз и вспомнил о том, что он не только режиссер, а еще и Валентин.
Сделав фальшиво-снисходительное лицо, процедил:
— Если герцог будет и впредь оказывать вам такое благоволение, Цезарио, — дернул бровью в точности как Дон, когда желал уничтожить противника морально, — вы достигнете многого: он знает вас всего лишь три дня, и вы уже не чужой.
Такая натуральная ревность прозвучала в Ромкином голосе, что Дон даже удивился. Если бы верил, что Ромка в принципе способен ревновать, поверил бы безоговорочно. А Киллер, до того целую минуту вертевший в руках берет, вдруг хмыкнул, насмешливо заломил бровь...
