Услышав незнакомый мужской голос во дворе, Евдокия Фоминична поставила ведра, повесила коромысло на стену и выглянула из сеней. У крыльца соседнего дома стояли немцы. Их было четверо. Все без оружия – в районе авиабазы немцы смело ходили днем без оружия, – деревня Кутец окружена большими немецко-полицейскими гарнизонами, и находится она всего километрах в двух от Сещинского аэродрома.
– Фарбе, матка? – спрашивал соседку один из немцев. – Добрая сухая краска! На яйки меняем, на сало, хлеб… И нафта – керосин у нас есть.
– Нет у нас хлеба, – угрюмо сказала проходившая мимо крестьянка. – Все ваши забрали – и хлеб, и кур, и поросят.
Евдокия Фоминична подумала: «Краску нигде нынче не купишь. И керосин для мигалочки нужен, все лучше лучины! Но что за странные немцы? Не грабят, а меняют…»
– Я тоже возьму! – несмело крикнула она и сама была не рада, когда немцы, взяв у соседки лукошко яиц в обмен на краски, гурьбой двинулись в ее избу.
Все падало у Евдокии Фоминичны из рук. Достала она бутылку с посудника, а сама глаз не спускает с немцев. Как на грех, дочки Евдокии Фоминичны не успели спрятаться. За трех младших мать не так боялась, как за Таню. Тане шел семнадцатый год, и такой обещала она стать красавицей, что страшно было выпустить ее в это лихолетье на улицу. Евдокия Фоминична старалась похуже одевать дочь, но и в лохмотьях Золушки не могла девушка уберечься от масленых взглядов гитлеровцев. Вот и сейчас один из немцев загляделся на Таню. Ни жива ни мертва сидела она у окошка. Был этот немчик молод, круглолиц, с чубом вьющихся темно-русых волос и маленькими усиками. Всем с виду хорош парень, кровь с молоком, крепок, плечист, да подальше надо Таню держать от этих охальников.
Отлив керосину из бутыли, Евдокия Фоминична стала отсчитывать яички, как вдруг в сенях загремели пустые ведра, кто-то матюгнулся хриплым голосом, и дверь с треском распахнулась. В избу ввалился человек в затрепанной солдатской форме вермахта, с винтовкой-трехлинейкой и грязно-белой нарукавной повязкой. Увидев немцев, он тут же вытянулся, неуклюже отдал честь.
– Ты Ващенкова Авдотья? – спросил он хозяйку.
– Васенкова я, – поправила она полицая. – Евдокия Фоминична.
– Так-так! Комишаровы родштвеннички! – шепелявил полицай. – Родня партизанская. Думаешь, не знаю, што Гришка Мальцев – комиссар партизанский – мужика твоего брательник? Вот скажу сейчас им…
Немцы обменялись понимающими взглядами, быстрыми и многозначительными, внимательно поглядели на испуганную Евдокию Фоминичну. Чубатый присел на скамью рядом с Таней, словно собирался остаться надолго.
– Уж я за вас возьмусь! – грозил полицай, выписывая ногами кренделя, дыша Евдокии Фоминичне в лицо самогонным перегаром. – Танька у тебя – пацанка, а тоже у большевиков выслуживалась, окопы на Десне рыла! Все знаю!.. Мы вам души-то повытрясем! Хоша… ежели шамогонки найдете, то и повременить можно…
– Да ты сам окопы на Десне рыл!.. – проговорила Евдокия Фоминична.
Чубатый немец встал вдруг со скамьи и решительно шагнул к полицаю.
– Не свое дело занимайся! – нахмурясь, сказал он резко на ломаном русском языке. – Вы из «баншуц» – железнодорожная охрана? Свое дело знай! Эти люди – мы сами заниматься! Идите! Раус, обершнелль!
Ошарашенный полицай козырнул и поспешил убраться вон. «Вот попала! – со страхом подумала Евдокия Фоминична. – Из огня да в полымя! Пропади пропадом эта краска, этот керосин!»
