Пристыдит этак старая, а с души, будто камень сброшен. Правда, зачем в газету тащить, что ни попадя. Сгребал парень странички рукописи и отправлялся за кургузый письменный стол. Но что удивительно, никогда баба Варя не величала его «дорогушей». Благоволила она к нему, что ли, хотя ко всем ребятам относилась по-свойски, как-то по-домашнему, точно все они её дети, но каждый своего разумения. Парни принимали эту любовь с почтением, девушки с лукавинкой, чуть снисходительно, как и подобает тонко чувствующим, многое уже, якобы, повидавшим и испытавшим – это в свои-то двадцать с копеечкой, людям. Любили и берегли газетчики свою бабу Варю. Она же в последнее время что-то стала прихварывать. Потому старались поменьше огорчать её, не подсовывать «цифирных» рукописей, не ссориться при ней. Частенько бегали в ближайший магазин за снедью для неё, к зиме помогали в лесхозе раздобыть машину березовых дров, парни кололи их. Жалели бабку по-русски трогательно, нежно, не подавая при этом никакого вида, дескать, так в редакции заведено, и всё тут. Газетчики знали, сколь зло обошлась с ней в молодости судьба. Фашистские бомбы настигли эшелон, в котором её семья эвакуировалась в Сибирь. На глазах Вари повалились в траву сбитыми пшеничными снопами мать с отцом. А в студеную зиму третьего года войны Второй мировой, крепко простудившись на лесоразработках, сучкоруб Варя родила неживого ребенка. Да пропал на фронте без вести её суженый, любезный друг и муж Вася, с которым её сроднила Сибирь. Если по радио, случалось, передавали знаменитую песню «Двадцать второго июня», она просто замирала при словах «Дрогнет состав эшелона, поезд промчится стрелой. Я из вагона – ты мне с перрона грустно помашешь рукой» и смахивала невольно набегавшую слезу. Проклятая война! Конечно, время заглушило в сердце боль страшных потерь, но не вытравило из сознания всего ею горько пережитого, оплаканного. Не сумел ворох календарных листков прожитых послевоенных лет покрыть память непроницаемым покрывалом. Однако настала пора, когда другой человек полюбил Варю. Механик плавбазы, моряк-фронтовик закружил Варвару ухаживанием, обворожил чем-то. Стали они жить – поживать. Родила она, уже в добрых летах, сына Яшу. Боевой, общительный малец. Бывало, входит кто знакомый бабе Варе в приёмную, и если сынок рядом крутится, она непременно пошутит:
– Знакомьтесь, Трофимов Яков Михайлович, будущий изобретатель лисапеда.
Яков Михайлович величественно окинет вошедшего газетчика снизу доверху бабвариными незабудковыми глазами, мужественно пожмет протянутую ладонь, и пропоёт:
– Тааак-так, пууубиковатися приийшел? Давай, ни настолечко мешать не буду, – и выставит вперёд крохотный мизинчик.
Довольна баба Варя, радёхоньки все, кто в ту минуту находился рядом. Любил покалякать с мальчишкой Виссарион. Баловал его, то сунет незаметно в карман курточки конфетку или шоколадинку, то посмешит мальца короткой выдумкой-побасенкой. Как-то привязался молодой журналист к семье Трофимовых. Когда Яша перешагнул порог школы, даже помогал уроки делать. Словом, стал Стражин для них своим человеком. Нравилось Виссариону посудачить с бабой Варей о том, о сём утречком, пока редакция пуста и тиха. Разве только веник уборщицы шелестит по половицам, да звякает дужка ведра с водой, где в коридоре шваброй наводится чистота. Баба Варя за своей «Олимпией», чистит её, ковыряется в железной утробе тонкой длинной отверткой, или читает оставленную кем-то с вечера рукопись.
