Иду на задний двор, показываю на кучу чурбаков и топор. Сама собираю с земли щепу для розжига, отношу в баню. Когда возвращаюсь, застаю картину маслом – Разумовский кхакает, замахиваясь, лупит по чурбаку со всей силы, загоняя топор в древесину. А потом вытащить его не может, скачет вокруг, исполняя африканские танцы.
− Да блиннн… − уже упарился весь, но чурбак так и не хочет отпускать топор.
− Может, Петю позвать? – предлагаю на полном серьезе, но получаю в ответ свирепый лазоревый взгляд. – А то у тебя вон, чуб вспотел даже.
− Я сам! Еще раз этого петуха вспомнишь… − угрожает. Но вот не озвучивает, чем угроза закончится.
− Ну−ну… тогда сам давай, − устраиваюсь на бревнышке, поправляя сарафан, достаю из кармана горсть семечек. Спектакль обещает быть интересным и долгим. – Ты только ноги себе не отруби там, «любимый мужчина и будущий муж Яны».
Когда мне надоедает смотреть на тщетные потуги Разумовского, я начинаю давать советы.
− Подними чурку за топорище, переверни и жахни обухом об другой чурбак.
− За что поднять? Нормально можешь объяснить, что за слова такие? – встал, руки в бока упер.
− Это топорище, это обух… а это чурбак. Подними… и жахни этим, об это! Что непонятного?
− А… понял!
Дело пошло, пришлось даже отойти подальше. Но у спектакля оказалось второе действие, и началось оно возле печки в бане.
− Зачем ты насовала этот мусор в печь? – вытаскивает щепки и складывает в топку поленья.
− Это не мусор, это для розжига. Поленья сами не загорятся. Я сто лет баню топлю, послушал бы хоть, − ворчу, снова вытаскивая деревяшки и складывая щепки.
− А мы сейчас бензинчиком и все прекрасно загорится.
− Вот свою баню построишь, тогда и бензинчиком… и не будет бани. А в моей я сама разберусь. Иди отдыхай. Ничего не умеешь, а лезешь…
− А Петя твой умеет?
− Умеет!
− За него замуж собралась?
− Да и хоть бы за него! – мы стоим друг против друга, уперев руки в бока и сверлим друг друга свирепыми взглядами.
Обмениваемся колкими словами, стараясь ужалить побольнее. Он укоряет меня в том, что я до сих пор не имела дела с мужиками, будто это позорно. А я не выдерживаю и леплю все, что думаю о его похождениях.
− Ревнуешь, крошка? О, да, я не твой этот Петя−петушок, я умею так приласкать, что орать будешь… вот увидишь!
− Не увижу! Иди девок своих ласкай, кобель!
В какой момент все изменилось, я и не поняла. Вдруг его горячие мягкие губы сминают мои. Я сопротивляюсь, но надолго меня не хватает. Это так здорово!
Под моей ладошкой его тугой пресс, так хочется прочувствовать все его мышцы, на руках, на груди… ощутить сильные плечи. Стаскиваю с парня футболку, а он опускает бретель сарафана и тискает мою грудь, целуя шею и плечи.
− Моя девочка…
Подталкивает к дивану, который стоит в предбаннике, задирая подол моего сарафана. Я не хочу прерываться, мне так хорошо от его действий, так сердечко замирает. Позволяю Разумовскому завалить меня на диван и устроиться сверху. Даже тяжесть его тела приятна. Бедра сами расходятся, будто приглашая.
И нет чувства, что мы делаем что−то не так. Все кажется правильным и нужным…
9. Глава 9
Яна
Грохот раздается настолько неожиданно, что я отскакиваю от Глеба, как ошпаренная. «Бабушка» − это была моя первая мысль, когда смогла наконец-то хоть немного соображать.
− Да чтоб тебя! Руки совсем не держат… ноги спотыкаются… − слышу бормотание бабули, которая уронила ведра с водой. Вовремя она это сделала, иначе…
