— И я согласна во многом с Дроздовым, – вступает в разговор артистка О. Б. Лопухова. – Очень понравилась заявка, но дальше пошел неправдоподобный конфликт…
Кажется, в партере буча. У каждого свой взгляд. Кто-то кричит:
— Нельзя сейчас актерам говорить такое! Неэтично! Им через три часа играть премьеру…
Не выдержав, я спускаюсь в партер – в конце концов как администратор я могу быть участником любого обсуждения. В партере – накал страстей, выступают подряд! Не всех я знаю – но важно в такой момент видеть лица. Вот Хаустов встает, вот Капатов – еще кто-то, еще… Спорят гости, горячатся артисты:
— Почему сдаем недотянутый спектакль? Где режиссура раньше была?
— Актеры сыграли неплохо – ярки Мидзяева, Агашкова, Федеряев, Шарипова! Но в чем концепция спектакля? Где мысль?
— Но это же ассоциативная, сложная драматургия! Кобо Абэ вообще сродни Достоевскому…
— Слишком много сырого, спорного… Поймет ли зритель? Если вся эта семейка – фашизм, то покажи ясней…
Встает кто-то из зала и, как молотом, оглушает собрание:
— А я считаю, что с таким подходом в эксперимент, что начали в стране, нам вступать нельзя. А посему предлагаю – отменить сегодняшнюю премьеру! Если сегодня мы сыграем неготовый спектакль, то и завтра поступим так же…
Это уж слишком! Как истинный администратор я лично таким поворотом потрясен: ОТМЕНИТЬ СПЕКТАКЛЬ! Отменить за три часа до премьеры, когда весь город съедется, как на парад, в театр… Когда разосланы приглашения, раскуплены билеты, когда каждая афиша на каждом углу кричит: ПРЕМЬЕРА! ПРЕМЬЕРА! ПРЕМЬЕРА!
В партере – мешанина мнений, реакция обсуждавших – противоречива. Я готов схватиться за голову: если премьера лопнет, администраторскую разнесут…
Кажется, за следующие десять минут я раз десять пережил со всеми надежду и крушение, надежду и крушение… Сложилась ситуация, когда не решал никто – ни лица с правами, ни бедный худсовет. На занятых в спектакле актеров лучше не смотреть. Под крики, что этому пора положить конец, уставший председатель ставит вопрос на голосование – открытое, всем залом… Оно и решило судьбу «Друзей» – подавляющим большинством голосов решили спектакль сегодня играть, и срочно довести его до ума.
Наверное, в такие минуты начинаешь понимать, какой это сложный организм – театр и в каких муках рождает он действо, на которое мы порой идем позевывая… С чувством облегчения хожу я среди людей и декораций и слушаю, как все пристают друг к другу с вопросами, кому что понравилось, а что – нет… В комнате, где собрались режиссерские силы, тоже переводят дух и кроят сцены, которые надо менять… У молодого постановщика «Друзей» Бориса Михни лицо человека, перенесшего шквал… Кто-то советует: «Не переживай! Пиши на программках на память артистам: поздравляю с премьерой…». Кто-то уже смеется. Кто-то курит и пьет чай. Все разговоры – только о премьере и пьесе.
Я сижу в уголке на стуле и никому не мешаю. У меня тоже мнение о Кобо Абэ и о том, как его подавать. Если там не сбиты в кулак сцены – несущественно: склеют, на то они и спецы. Главным для меня было – не ощущал я жалости к герою, не ощущал – и всё тут. Конечно, тут были и условность, и подтекст, и второй план – но лишь в одном не могли меня убедить разговоры об интеллектуальном прочтении сложного, как Достоевский, Кобо Абэ – в том, что можно что-то постичь без сопереживания. Как бы ни была сложна пьеса, думал я, сидя на стуле в комнатке на задворках сцены, и какие бы философские вторые планы не рождала ее условность и символика, не может жить на сцене драматургия без самого первого для нее плана – без обычного сочувствия к своему, пусть даже очень условному герою…
