Я как Единое. Сущность христианства и его судьба. Часть II. Истоки - страница 9

С этого времени так называемая «формула отождествления» неизменно присутствует в погребальном ритуале. Более того, она – центр смысловой конструкции заупокойных текстов. Ка осознаётся как единство я и Я, как посмертное растворение любого, даже самого малого и ничтожного я, в Я мира. И осознание этого единства становится тем стержнем, на котором вырастает мировидение египтян последующих времен. Весь свод заупокойных текстов – и Тексты пирамид, и Тексты саркофагов, и Книга мёртвых – пронизан этой идеей: идеей причащения греховного, земного я Я единому, идеей посмертного слияния я и Я, идеей воскресения я в Я… А потому и истина Христа впервые овладевает человеческим разумом через древних египтян – они первохристиане этого мира.

Сегодня уже нет необходимости доказывать то, что в основании религиозности Древнего Египта лежит монотеизм. Да и могло ли быть иначе? Сообщество, сформировавшееся на ощущении живой сопричастности мира особе царя, слиянности всех и вся в одном, на ощущении себя частицей единого тела в рамках групповой идентичности, не могло не быть монотеистичным изначально. «Египетская религия есть чистый монотеизм, который внешне проявляет себя как символический политеизм»21. Многие египтологи согласны с этой формулой основателя египтологии, и представление о врождённом политеизме египтян остаётся всего лишь данью устоявшейся традиции, отказаться от которой нет сил22. Но… и эти представления, то есть представления о политеизме египтян, возникли не на пустом месте. Образная пестрота идолов, множество божественных имён народной религиозной традиции, передаваемых из поколения в поколение, подавляет восприятие исследователя. Однако при более внимательном рассмотрении выясняется, что яркая внешняя оболочка, «символический политеизм» народной массы, прячет в себе действительный дух египетской религиозности – изначальный «чистый монотеизм» высокого жреческого богословия.

Это может показаться странным, но разница в духовном развитии, более того – глубокая пропасть между уровнем сознания тончайшей прослойки интеллектуальной элиты и массами трудового люда, долгое время остававшимися в пелене архаики, способствовала уважительному отношению к архаическим предрассудкам масс. А со времён позднего Нового царства – и сознательному культивированию этих предрассудков в целях обуздания просыпавшегося эгоцентризма народных низов23. Высшее знание – это тайна, причащению которой удостаивались немногие избранные. Самостоятельно пробиться к этому знанию без длительного храмового послушания было невозможно. Религия Древнего Египта всегда была многослойна. Это был саморазвивающийся феномен, отторгающий какое бы то ни было идеологическое насилие. Каждый египтянин, где бы он ни находился, каким бы социальным статусом он ни обладал, мог найти свою нишу в этом сложном построении. Местные культы, унаследованные из глубин прошлого, поклонение божествам в обличии животных, осирическая мифология, высокое жреческое мировоззрение – всё это сплелось в одно целое и мирно сосуществовало одно с другим и одно в другом. Религиозная терпимость была жизненно важной необходимостью. Без неё социальная структура, спаянная из множества удалённых друг от друга частей, каждая из которых имела длительную историю развития собственных мифологий, развалилась бы в одночасье. Свидетельство тому – неудавшаяся попытка идейного насилия, предпринятая Эхнатоном. Он располагал всем необходимым для распространения своих идей в народной среде – неограниченной властью фараона, личным обаянием, высочайшим интеллектом… Но и этого не хватило для насильственного внедрения единой для всех религиозной идеологии. Искренний порыв властителя к просвещению масс нанёс смертельную рану единству общины. «Культура тысячелетий не могла допустить в своём развитии скачков, а народ её создавший нельзя было насильственно вдруг поднять на уровень, которого он еще не мог достигнуть» [60, 86]. Со времён Эхнатона мысль о Боге окончательно отделилась от особы царя не только в сфере жреческого мировоззрения, но и в обыденном сознании народа. Сам фараон стал тварью божией. Одной из многих, равноудалённых от божественной высоты. И многочисленные изображения ползущего на коленях в молитвенном порыве Рамсеса II наглядное тому подтверждение [39, 442; 65, 200].