– В смысле? – Марина насторожилась. – К кому еще?
– Да ладно, проехали. Ты не обижайся, но кто тебе еще правду скажет? Он собственник жуткий, а жена его, Светка, с ним почти пятнадцать лет промучилась, жаловалась нам. Она за него с тобой боролась не из-за большой к нему любви, а потому, что у нее свое отнимают, понимаешь? Обидно ей, что пришла какая-то малолетка на все готовое, такая вся на пафосе: подвинься, Света! Конечно, ей обидно вот так отдать все сразу.
– А что она отдала? Что «все»? Квартиру он ей оставил, ушел в однушку. Библиотеку – ей. Сын с ней. Алименты платит. Что она потеряла?
– Да мужика она потеряла! Му-жи-ка! Пойди сейчас найди нового, отмой, приручи, привыкни к его привычкам, – Солоткова говорила со знанием дела. Знает, плавала.
– Сама же сказала, не за любовь боролась, по привычке. И зачем кого-то отмывать? Найди чистого.
– Ты мала еще, милая, о любви рассуждать. Вырастешь и разницы не найдешь, где любовь, где привычка.
– Может, и не найду. Я, Наташка, без любви жить не буду. Ни с кем. Никогда!
– Ну-ну, давай не живи. Не смеши мои тапочки! Ты сейчас, что ли, по любви вышла? Через год взвоешь!
Марина обижалась. Но взвыла она гораздо раньше.
От Ленки Фокиной Марина звонила Ярику несколько раз, предупреждала, что задерживается.
– Яр, не волнуйся, я с девчонками. Давно не виделись, часам к восьми буду, хорошо?
– Марина, ноги в руки, быстро домой!
– Да мы одни, они без парней пришли, мы даже без спиртного.
– Тебе что-то не ясно?
«Блин, меня даже отец так не дрессировал», – Толмачева начала заводиться. Неожиданно для себя она уверенно возразила:
– Я приду к восьми. Понятно?
Бросила трубку.
– Маринка, ты как в КПЗ живешь, – посочувствовала Светка Зубарева, затягиваясь сигареткой.
– КПЗ – это камера предварительного заключения, а я уже осуждена, причем безвинно, и сижу в тюрьме. И похоже, срок мне влепили приличный.
– Ты сама себе его влепила, – утешила Лена, – слава богу, не пожизненный. Разводиться не думала?
– Ой, девки, не знаю. Но сил уже нет никаких.
В Маринке рос протест против тирании. Она шла домой, как на каторгу, уверенная, что сможет отстоять свое конституционное право на свободу передвижения во времени и пространстве. Подошла к двери, позвонила. Открыл Ярик.
– Привет, – буркнула Марина, внутренне сжавшись, – как обещала, к восьми.
– Дрянь! – звонкая сильная мужская пощечина откинула Маринкину голову к стене.
– С-скотина, – округлив глаза, зашипела Маринка. Ее щеки пылали от стыда и обиды, – все, скотина, это все! Это последняя капля, тварь! Поднять руку на женщину?! Ты не мужик! Все, что у тебя от мужика – в штанах, подонок!
Марина выскочила из квартиры, размазывая по щекам слезы. Она бежала по городу, не разбирая дороги. «Ударил! Он все-таки смог поднять на меня руку! Солоткова была права, значит, и правда, что-то знала! Всё! Без всяких сомнений, теперь это уже точно – развод!» Марина не заметила, как дошла до родительского дома.
– У-у, миленька моя, что случилось, все живы? – запричитала Тамара Николаевна, впуская рыдающую дочь в квартиру.
– Я умерла, – пытаясь остановить истерику, выдавила всхлипывающая Марина. – Я к вам. Жить. Насовсем.
Марина прошла в комнату, из спальни вышел отец с газетой.
– О! Явление Христа народу! Ты чего?
– Развожусь, пап! Достал, скотина!
– А мы с матерью тебе говорили, ты не слушала. Сейчас сопли мотаешь. Я сразу сказал, кто он есть, твой Ярик-ху.., – срифмовал Иван Иванович. – Ложись спать давай. Завтра поговорим, как злость выпустишь, а то еще побежишь к нему, золотому, с прощением. Блаженная, понимаешь… – Иван Иванович хорошо знал женщин.
