Лилька отошла. Ей стало стыдно. Она даже не знала, за что. Но чувствовала себя виноватой и бесполезной какой-то, что ли. Марина положила дочь на полированный стол-книжку, приготовленный для пеленания, застланный фланелевым одеяльцем, любовно наглаженным с двух сторон Тамарой.
– Лилечка, иди сюда, девочка. Помоги мне распеленать твою сестричку, – Марина позвала племянницу, обиженно сопевшую у телевизора.
Лиля с радостью подошла, еле дыша в сторону ребенка. Она и вправду почему-то чувствовала себя грязной.
– Что сделать, Марина? Давай скажи, что?
– Я вам сколько раз говорить буду?! Дуры вы дебильные, обе! Пошла отсюда, быстро! Переоденься, я сказала, бестолочь! Халат чистый тебе достала и платок на голову! Пока не оденешься, не подходи к ребенку!
– Мама, ты в своем уме?! Зачем ты ее унижаешь так?! Они же сестры, дай ей хоть немного самостоятельности! Ей же десять лет, мама!
– А! Ишь чё?! Заговорила! А ты вспомни, как аборт собиралась делать! А теперь – сестры! Да если б не я, хрен бы сейчас вы тут стояли умилялись!
Тамара Николаевна в обиде поджала губы. Пришла переодетая в чистое Лилька. Она чуть не плакала, потому что надела приготовленный бабушкой Маринкин халат на сто размеров больше и повязала на голову Тамарочкин хлопчатобумажный платок набекрень. Лилька чувствовала себя полной дурой в таком наряде.
– Марина, ну вы что? Не надо ругаться! – она повернулась к бабуле. – Вот смотри, я все надела.
– Да идите вы!
Маша мирно спала. Она пока не понимала, что родилась в бабьем царстве, где полновластно правила ее бабушка – царица Тамара, которая всех любила, всем хотела только добра, обо всех заботилась и за каждого готова была жизнь отдать. Но почему-то никто не ценил ее жертвы и все задыхались от этой любви.
– Скоты неблагодарные, – причитала мать уже из кухни, – я корячусь на всех вас, и ни слова ни полслова благодарности!
– Да не надо уже корячиться! – услышав ворчание, Марина влетела в кухню. – Иди отдыхай, мама! Занимайся собой! Почитай, поспи, полежи! Погуляй, к подруге своей, Клаве, сходи! Не надо на нас батрачить! Ты не можешь, что ли, жить собой?! Тебе надо все наши жизни проживать, да?! Дай мне самой прожить свое! Дай, не лезь ты в душу!
– Да нет у тебя души! Нет! Потому что ты бесчувственная скотина! Ты вообще не мать! Ты убийца детей!
Маша проснулась, заплакала. Лилька тихонько сидела на диване. Она жалела Марину. И Тамарочку тоже, немножко.
Марина взяла дочку на руки и унесла в дальнюю комнату, тихонько села, прижав ее к себе.
– Баю, баю, баю, бай… Маша, глазки закрывай… титьку мамину соси… маме счастья принеси…
У Маринки начались первые вопросы и первые проблемы. Кроме сложных отношений с матерью, во-первых, вес. Марина набрала семнадцать килограммов. Во-вторых, сон. Вдоволь поспать не было никакой возможности. Можно было подремать часик днем, но Марина ложилась на пол, цеплялась ногами за низ дивана и качала пресс. Первую проблему она решила довольно быстро, за три месяца восстановив свою прежнюю стройность. Вторую проблему мешало разрешить многое – стирка, глажка, готовка, газики. Поначалу Марина по-честному гладила пеленки с двух сторон, потом – с одной, потом плюнула на это бесполезное действо и перестала гладить их вовсе. Памперсов в начале девяностых еще не было, измученные мамочки пользовались марлевыми подгузниками, а детей советские педагоги-педиатры заставляли туго пеленать перед сном.
