Уилсон предложил каждому назвать своего любимого писателя. Бо́льшую часть перечисленных моими однокурсниками авторов я не читала, но все равно энергично кивала, сама же сказала, что обожаю Элис Манро, хотя прочла у нее всего два рассказа.
– Она классная, – кивнула Вивиан. – Люблю у нее «Жизнь девочек и женщин».
Вивиан уже успела опубликовать несколько рассказов в небольших литературных журналах, а сейчас работала над романом.
– Там пока конь не валялся, – отмахивалась она в ответ на расспросы.
Другие ребята, как оказалось, либо тоже вовсю писали романы, либо вот-вот собирались начать.
Не знаю даже, что было хуже: наблюдать, как парни глазеют на Вивиан, или глазеть на нее самой. Она обладала всем, чего не хватало мне. Осушив стакан, я обернулась к Дэвиду Эйзенштату и спросила, откуда он родом. Каштановое гнездо на голове, очки, рубашка с длинным рукавом, несмотря на августовскую жару. Плюс привычка теребить пальцами растущие на лице волоски. Любимые писатели – Филип Рот, Владимир Набоков и Дэвид Фостер Уоллес.
– Коннектикут. А ты? – спросил Дэвид.
– Я из Массачусетса. Впервые на Среднем Западе.
Дэвид вежливо кивнул и снова обернулся к Вивиан, которая как раз рассказывала, как ходила на творческий семинар к Зэди Смит. Ясное дело, слушать ее было интереснее, чем обсуждать со мной, кто откуда родом. Я старалась внимать Вивиан так же увлеченно, как другие, но постоянно отвлекалась.
В то время я еще активно общалась с Робби. Не знаю, можно ли было назвать его моим парнем, но лет с семнадцати я регулярно ночевала у него по выходным, а иногда и в будни. Робби несколько раз признавался мне в любви, и я всегда отвечала, что тоже его люблю – по большей части потому, что не хотела терять возможность оставаться у него на ночь. Мне нравилось заниматься с ним сексом, вместе есть хлопья, смотреть телевизор, пока не вырубимся. Но я хотела большего.
Мы с Робби дружили с детского сада, я нравилась ему всегда, даже в уродливый подростковый период – время очков, брекетов и прыщей. Очки я ношу по-прежнему, и прыщи у меня тоже периодически появляются, но в целом можно сказать, что юношескую неприглядность я переросла.
Робби был милым крупным парнем, этаким дровосеком. Ростом с меня, или, может, чуть пониже, смотря как встать. А еще он, единственный во всем мире, не считая родственников, меня любил. И все же книжек он не читал, а значит, интересы у нас абсолютно не совпадали. Конечно, я не мечтала встретить полную свою копию, но, случалось, я рассказывала Робби о каких-нибудь своих наблюдениях, а он просто кивал или разводил руками, не задавая вопросов и не пытаясь поддержать тему. Нет, мы разговаривали. Постоянно разговаривали. Но я все ждала, когда же он скажет что-то такое, что меня поразит. Или заглянет в глаза и спросит: «Почему?» – искренне желая услышать ответ.
Вечером первого дня в Мэдисон я вернулась в свою новую, практически пустую квартиру в Норрис-корт и позвонила Робби.
– Как все прошло?
Он втянул ртом воздух, и я представила, как он сидит на краю кровати и курит косяк. Одет, должно быть, в пижамные штаны, курчавые волосы спутаны, глаза полузакрыты.
– Я чувствовала себя идиоткой.
– Ты не идиотка, – возразил он.
А мне хотелось, чтобы он спросил, почему так вышло.
– Они все пишут романы. И обсуждают писателей, которых мне бы стоило прочитать давным-давно.
– Не переживай. Ты самая умная из всех, кого я знаю, – заверил Робби.
