Я отвечаю за все - страница 2

А если бы она еще увидела то, что ему надлежит восстановить!

– Представляешь? – спросил он у Варвары.

– Вполне! – ответила ему Варя.

В сущности, рассуждал Устименко, если ее нет здесь с ним в вестибюле, то имеет же он право с ней посоветоваться? Ему приятно представлять себе такую беседу, отношения их должны определиться раз навсегда, почему же не сохранить дружбу? Ведь они люди, ведь он даже приехал сюда только потому, что…

Но тут он не позволил себе разводить ненужные мысли и сурово вернулся к делу. С чем кончено, с тем кончено, а вот представить себе, как бы Варвара говорила с ним о деле, имело смысл. Ведь не с Евгением же Родионовичем толковать, не с Верой советоваться…

– Нет, не справлюсь я, – решил он. – Не совладать! Вдруг решат строить один корпус, а я думаю…

– Ничего ты еще об этом не думаешь, – ответил он себе вместо Варвары. – Совершенно ничего не думаешь. А может, и вправду нынче один корпус лучше дюжины. Ведь техника-то как рванет в ближайшие годы. Если строить сегодня, надо, чтобы годилось не завтра, а послезавтра – вот как…

И вдруг вмешалась старуха Оганян:

– После войны нам будет трудно, – услышал он ее характерный голос – вечно она вмешивалась, когда ему было худо, вне зависимости от того, присутствовала при сем или отсутствовала, вечно делала ему выговоры и замечания. – Будет трудно, Володечка. Медсанбат – не масштаб для будущего, уйти в скалы – не выход из положения…

А Зинаида Михайловна Бакунина согласно закивала седой головой:

– Ашхен права, Володечка, абсолютно права!

– Я вас не признаю! – сказал он им всем троим. – Дайте мне собраться с мыслями. Я утверждаю…

Баба-Яга вновь его перебила:

– Вы утверждаете одно, а собираетесь делать другое, – сказала она высокомерным басом. – Вы, допуская, соглашаетесь и становитесь соучастником. Хотите хорошую больницу?

– Я врач, а не строитель!

– А Эрисман и Мудров? – спросила Оганян. – А Пирогов и Боткин? – осведомилась Бакунина.

– А Захарьин, Остроумов, Филатов, Снегирев, Корсаков, Склифосовский? – голосом Варвары спросил он сам у себя.

– Может быть, вы оставите меня в покое? – хотелось ему задать вопрос.

Старухи-то оставили, но Варвара не уходила.

– Ты должен! – сказала или, наверное, сказала бы она.

– Что должен? – заорал бы он. И она приложила бы свои маленькие ладони, маленькие, широкие и всегда теплые, к щекам, как делала это, когда боялась его грубостей и когда терялась в разговоре с ним.

– Чувствуют в театре! – сказал бы он. – Здесь не ваши штуки. Здесь – дело.

Но так как она никогда его всерьез не боялась, то он бы услышал смешливое:

– Вот именно!

И долго бы большими шагами ходил взад-вперед, самовлюбленно предполагая, что думает сам, в то время как все уже было бы предопределено ее странно справедливым, хоть вовсе и не могучим умом. Он огляделся. Страшновато ему стало.

Дождь все стучал где-то по разодранной кровле, сквозняки шуршали, деловито ворковали голуби, а Устименко, сжав челюсти, напрягшись, чтобы не солгать самому себе и не убежать от себя, страшась и сердясь, ответил себе:

– Ну да, хорошо, конечно, из-за нее вернулся сюда, из-за нее, а из-за чего бы еще? Но только это все кончено, этому не быть никогда, детей не бросают из-за родительских штук, а я вам не Гамсун!

Почему – не Гамсун, он не знал, он его и не читал никогда, но так как Вера Николаевна часто хвалила Гамсуна за его тонкое понимание нюансов – слово, которое Устименко ненавидел, – то он и Гамсуна невзлюбил и теперь, уходя из будущего больничного городка и зная свою судьбу здесь, еще раза два словно ругнулся: