Он наблюдал за ней вечер. На второй – подошёл, отобрал у неё ветки. Разулся. Уселся рядом. Взялся плести днище. Она смотрела изумлённо, как ловко управлялся он с непослушной лозой. Прижимал ногой, удерживал, придавливал культей. Здоровой рукой быстро – она и заметить не успевала, как он это делал, – переплетал прутья. Закончив днище, передал его Клементине.
– Нарежь лозу одного размера. Я покажу, что делать дальше.
Эта корзина стала первой – достаточно ровной для того, чтобы не вызывать усмешки.
*
Жан-Батист Леру вспоминал этот вечер долго. Улыбался внутрь себя.
Она наконец перестала сторониться его. Впервые за все эти недели их «совместной жизни» посмотрела ему в глаза. Смотрела долго, чуть склонив голову набок, – как смотрят собаки и сороки. Потом качнула головой, улыбнулась:
– Как здорово у вас это получается!
Ему было приятно, безусловно. Но он, корявый, не смог ответить так же легко. Буркнул что-то, спросил, скоро ли они будут есть. Он не был голоден. Но от этой перемены в ней чувствовал себя одновременно счастливо и неловко.
Жизнь их наладилась более или менее. И он вспоминал теперь своё недовольство её появлением в его жизни с усмешкой. Каким дураком он был! И чего он боялся? Вдвоём… ну, втроём… жить гораздо лучше, чем одному. И дело не только в том, что с женщиной дом становится уютнее. И совсем не в том удовольствии, которое она может дать. За то время, что они прожили вместе, он ни разу не нарушил данного ей слова – не трогать её без её согласия. И гордился этим больше, чем всем прочим, потому что точно знал, чего это ему стоило. Главное было в другом. С появлением этой женщины с ребёнком в жизни его появился смысл. Он не сразу осознал эту перемену.
Случилось это в один из не самых лучших дней.
Он вернулся домой с охоты. Вернулся с пустыми руками. Даже самый маленький заяц-задохлик не попался в его силки. Ни тени животного не увидел он за все те три дня, что бродил по лесу, ни единого следа, могущего привести его к зверю. Ничего. И дома его ждало непонятное – плачущая женщина, держащая на руках покрасневшего от рыданий ребёнка.
Именно в этот момент – вот странно! – он понял, что в них, истерзанных неизвестными ему пока страданиями, и есть теперешний смысл его жизни.
Он подошёл. Присел напротив. Спросил:
– Ну. В чём дело?
Клементина долго пыталась успокоиться – шмыгала носом, задыхалась. Никак не могла начать говорить. А он удивлялся, что эти истерические всхлипывания не раздражают его, как раздражали раньше – в той, прежней его жизни. Он даже впервые взял на руки её ребёнка – обхватил рукой, усадил на сгиб локтя. Понял, что замкнутые друг на друге эти две никогда не утихнут. Девочка в самом деле замолчала почти сразу. Засунула пальцы в рот, другой рукой принялась усиленно дёргать его за волосы. Он терпел. Думал: лишь бы не ревела.
Наконец и Клементина справилась с дыханием. Прошептала:
– Я не могу накормить её.
– Почему?
– У меня… – она покраснела, опустила взгляд. – У меня пропало молоко. Почти совсем.
Он остановился напротив.
– А то, что едим мы, она есть не может?
– Я пыталась накормить. Она не ест. Я давала ей бобовый отвар – у неё болит живот. Мясом она давится.
– Маис?
– Я заварила пшеничной муки. Она поела немного. Но муки осталось так мало! – Клементина взялась вытирать тыльной стороной ладони вновь полившиеся слёзы.
Он поморщился.
– Чем вообще кормят детей в её возрасте? – спросил, чтобы не позволить ей снова разрыдаться.
