Произнеся последнее, он нахмурился едва заметно.
Филипп чувствовал себя ненадёжно – как если бы шагал теперь по морскому берегу, по зыбкому, насыщенному водой песку. Остановись только – и песок затянет тебя вовнутрь, поглотит – не из злобы, а из одной своей природы.
Он по-прежнему не был до конца убеждён в правильности выбранного решения. И понимал, что, предпочитая теперь одну точку зрения другой, выбирает не только между войной и миром, но между королём и другом. И это, второе, было для него мучительнее и… важнее первого. Не будь здесь Мориньера, не окажись тот в непростом, больше того, опасном положении человека, попавшего в опалу, не настаивай тот теперь на непременном заключении мира с ирокезами… Не объяви Мориньер о своём безоговорочном стремлении идти в этом решении до конца и столь же безоговорочном намерении поставить его величество об этом в известность, Филипп предпочёл бы скорее броситься в битву и умереть, нежели противиться королевским ожиданиям.
Но сделав выбор, он больше не колебался:
– Когда придёт время говорить с его величеством, я сделаю всё от меня зависящее, – повторил он, понимая, что пауза затянулась.
Прелат кивнул, устало прикрыл глаза:
– Простите. Я обещал вам приятный вечер, а сам между тем не даю вам ни малейшей возможности отвлечься от проблем.
Филипп улыбнулся – принял извинения. Заговорил о холодной зиме, вспомнил пару забавных историй, пересказанных ему камердинером. Епископ ответил ему не слишком весёлым анекдотом из жизни мальчиков-певчих, коснулся приближающегося поста.
Они безуспешно пытались сменить тему. Но разговор так или иначе сворачивал в прежнее русло. Наконец, оба смирились.
Продолжили говорить за ужином. Ели медленно. Переговаривались, перебрасывались репликами. Не спорили – спорить было не о чем. Выстраивали беседу: обменивались взглядами, определяли позиции. Потом – уже за десертом – смолкли. Какое-то время устало ковыряли ложками в вазочках, заполненных великолепным бланманже.
Наконец снова заговорил епископ. Опять делился впечатлениями, рассказывал истории. В какой-то момент коснулся в очередной раз последнего заседания:
– День сегодня был непростой, – сказал. – И нет причин полагать, что дальше будет проще. Нам ещё повезло, что на сегодняшнем Совете не было отца Лалемана. Вот кто настроен категорически воинственно. И это понятно. Нет больших врагов на этой земле, чем ирокезы и иезуиты.
Филипп держал в руках бокал, наполненный превосходным вином, глядел на епископа. Сидел расслабленный. Слушал не слишком внимательно. После ужина ему очень хотелось спать. И он с трудом боролся с желанием прикрыть глаза. Думал, будет неловко, если он всё-таки не справится с собой и задремлет прямо тут, за столом.
Епископ рассказывал какую-то старую историю про мальчика-могавка, захваченного иезуитами. Потом упомянул о ребёнке, которого недавно собственноручно передал, вернул ирокезам. Наконец произнёс имя, расслышав которое Филипп вздрогнул, едва не расплескал вино.
– Я понимаю ненависть иезуитов к ирокезам, – сказал монсеньор де Лаваль. – Не так давно мне пришлось наблюдать воочию результат бесконечной жестокости последних. Когда я вспоминаю, в каком состоянии довелось мне видеть вашего друга, отца д`Эмервиля!.. Могавки передали нам его, измученного пытками, в обмен на ребёнка… Я не знаю, как он выжил! Когда я вспоминаю тот день, я понимаю неукротимое желание французов взяться за оружие и…
