Я пришла домой, а там никого не было. Восстание в Варшавском гетто. Истории в диалогах - страница 17

У нее была одна комнатка и маленькая кухня. Приходили полицейские и разные другие типы, все происходило тут же, без лишних разговоров. Я уже давно дед, но до сих пор краснею, как вспомню. А Зофья, она и в самом деле была благородной личностью. У нее были… ну да, поэтому меня так завораживают ваши глаза! У нее такие же были. Она абсолютно не была похожа на польку, типичная еврейка. И не побоялась стать нашей связной. Но деньги брать не хотела. В конце концов я ее приучил. Деньги ей были нужны. Она мечтала, как закончится война, завести корову и хатку построить.

Что еще сказать о Мордехае? В Варшаве ему удалось объединить все организации, кроме, кажется, «Бейтара»[69]. Знаете, последние несколько дней, после вашего звонка, я все время веду с ним диалог. Не знаю, что еще можно о нем рассказать. Мне точно известно, что здесь, в Израиле, совсем мало людей, которые могли бы еще что-нибудь о нем добавить. Мордехай был типичным интровертом и, как я говорил, днем и ночью жил и дышал только работой. Бескомпромиссный. Он был идеологом, революционером, которого заботит только революция. Помню, как он говорил: «Мы – авангард. Авангард не может существовать без народа. Мы не имеем права остаться в живых». И мы ему верили. Спасать надо одну лишь честь! Согласиться с тем, что я не имею права жить, – это же уму непостижимо.

В 1962 или 1963 году меня вызвали в суд как свидетеля по делу одного типа, который был еврейским полицаем в Бендзине. Вышло так, что против него и в его защиту я сказал примерно поровну, а в конце попросил, чтобы меня избавили от роли свидетеля. В ходе процесса у меня случился разговор с адвокатом этого человека. Было это в адвокатской конторе.

Помню, этот адвокат, такой же низкорослый, как я, спросил меня, почему мы упрекали тех, кто не хотел защищаться. Стал напротив меня раскорякой и давай орать: «Я офицер израильской армии! Я знаю, каково посылать солдат на фронт, я сам выполнял такие приказы! И мне это не было раз плюнуть. А вы хотели, чтобы старухи, тетки, калеки, здоровые, молодые, старые – чтобы все они защищались? Откуда такая хуцпа[70]? Да как вы смели?» Он меня срезал – я понял, что он прав. Может, мы и в самом деле несправедливо упрекали тех, у кого не хватало смелости защищаться? Потом я часто думал: наверное, мы не имели права требовать, чтобы все оборонялись, оказывали сопротивление…

Вы спрашиваете, когда я уехал из Польши? Via[71] Аушвиц, Маутхаузен? Сейчас. В марте 1944 года меня арестовали. Катовице, Мысловице – тюрьма. Потом – Аушвиц и Маутхаузен. С тех пор я в этих местах не появлялся. К Польше я отношусь как к давней, дорогой сердцу возлюбленной… которую не хочу больше видеть. Пожалуйста, не принимайте на свой счет. Это не относится к людям, по крайней мере к людям вашего поколения. Я… Нет, не буду об этом говорить!

Шмуэль Рон умер в 2000 году в Иерусалиме.

Родилась я в Варшаве в 1924 году, в мелкобуржуазной семье: мой отец был торговцем, держал кожевенную мастерскую. Мама еще в юности пришла в Бунд, отец был беспартийный. Дома меня воспитывали в социалистическом духе – я ходила в бундовскую школу, это была одна из школ ЦИШО[72]. Преподавали в ней, разумеется, на идише. Каждая школа носила имя кого-то из вождей Бунда. Я училась в средней школе имени Гроссера