Теперь, когда им с Люком уже исполнилось четырнадцать, они оба считались очень привлекательными юношами. Люк, показавшийся когда-то Эдигору невзрачным мальчишкой с «мышиного» цвета волосами, стал обладателем шикарной светло-русой шевелюры, вспыхивавшей на солнце медными искорками, и ярко-серых глаз, умеющих быть как тёплыми, так и колючими.
Сам же Эдигор вытянулся в длину гораздо сильнее, чем в ширину, и был уже на полголовы выше друга. На высокого, худощавого принца, с прямыми тёмными волосами до плеч и спокойными карими глазами заглядывалась половина придворных дам. Даже та её часть, которая была старше будущего императора ровно в три раза. Но зажимать девушек по углам Эдигор почему-то считал недостойным, хоть и видел несколько раз, как это делает отец. С точки зрения наследного принца, это было крайне неосмотрительно со стороны императора — он должен быть символом и образцом для подражания, а если каждая кухарка будет рассказывать о том, что выделывал его величество со своей новой пассией прямо в коридоре… В общем, Эдигор пока искал обходные пути. Ему нужна была такая девушка, которая сумела бы держать язык за зубами. И пока, к сожалению, среди ближайшего окружения таких ему не попадалось. Единственным исключением была Мика, но использовать верного друга в качестве постельной грелки Эдигору казалось неправильным и нечестным.
Однако был ещё кое-кто, кого наследник любил не меньше, чем Люка, Мику и наставников. И сейчас этот человек почти неслышно подкрадывался к нему сзади, стараясь не нарушить покой старшего брата…
— Иди сюда, Лу, — усмехнулся Эдигор — после тренировок Аравейна и Громдрейка он слышал даже писк мышей в дворцовых подвалах. — Я тебя заметил.
Раздался лёгкий, едва уловимый вздох. А после рядом с принцем села маленькая девочка в длинном платье тёмно-синего цвета, с красивой белой вышивкой на рукавах и подоле. Золотые, будто светящиеся изнутри волосы доходили малышке до талии. И Эдигор в который раз залюбовался сестрой.
Лу села рядом, не обращая внимания на дождь, и подняла на брата тревожные голубые глаза, в которых стояли искренние, неподдельные слёзы. И такие они были горькие, что юноша вздрогнул.
— Лу?.. Что случилось?
Одна слезинка скатилась по щеке, не смешиваясь с дождём.
— Мама…
И Эдигор сразу всё понял. Подавшись вперёд, он прижал сестру к себе изо всех сил, чувствуя, как дрожат её маленькие плечи, а из груди рвётся отчаянный плач.
— Лу, хорошая моя, маленькая…
Он говорил, и говорил, и говорил… Почти не помнил, не осознавал, что именно. Лишь бы только успокоилась, не плакала…
Императрица Мариника заболела давно, и здесь был бессилен даже Аравейн. Она подхватила смертельную красную лихорадку, эпидемия которой прокатилась поздней осенью по Лианору, прихватив с собой несколько десятков жителей, и всё, что мог сделать наставник Эдигора — это замедлить болезнь. От красной лихорадки не было лекарства. Больной либо выздоравливал сам — по неизвестной лекарям причине — либо умирал, сгорая от высокой температуры, в горячечном бреду.
Устраивать в такой ситуации бал в честь совершеннолетия наследного принца Эдигор считал настоящим кощунством. Но так желал император. Да и сама больная была не против, говорила, что не хотела бы, чтобы они с Лу грустили.
Но сколько Эдигор ни рылся в себе и своих чувствах, особенной грусти он не находил. С раннего детства его воспитывали не отец и мать, а посторонние люди, поэтому теперь, узнав, что императрицы больше нет, Эдигор не почувствовал ничего, кроме лёгкого укола сожаления — наверное, от того, что он толком не знал мать, — а ещё — огромное желание утешить маленькую Лу, для которой Мариника значила гораздо больше. Честно говоря, императрица обожала дочь и не отпускала её от себя все четыре года, прошедшие после рождения принцессы Луламэй. Только Эдигору было позволено играть с Лу, сидеть с ней и брать девочку на прогулки, пока императрица занималась делами, и никому другому.
