Однажды, растирая хозяйку Паррис, я принялась расспрашивать ее:
– Что говорит ваш жестокий муж по поводу изменений вашего тела?
Она рассмеялась.
– Моя бедная Титуба, каким образом ты хочешь, чтобы он это заметил?
Я подняла глаза к небу.
– Я бы сказала, кому, как не ему, это сделать!
Она засмеялась еще сильнее.
– Если бы ты знала! Он берет меня, не сняв ни мою одежду, ни свою, спеша покончить с этим отвратительным занятием.
Я возмутилась:
– Отвратительным? Для меня это самое прекрасное занятие на свете.
Она оттолкнула мою руку, стоило мне начать ей это объяснять.
– Да разве не оно способствует сохранению жизни?
Ее глаза наполнились ужасом.
– Замолчи, замолчи! Это наследие Сатаны в нас.
Она казалась такой потрясенной, что я не стала настаивать. Как правило, наши разговоры с госпожой Паррис не принимали такой оборот. Она находила удовольствие в сказках, восхищавших Бетси: о пауке Ананси, о заложенных людях, о сукуньянах, о звере Манн Ибе, скачущем на трехногой лошади. Она слушала меня с тем же воодушевлением, что и дочь. В ее прекрасных глазах орехового цвета вспыхивали звездочки счастья, и она переспрашивала:
– Неужели так бывает, Титуба? Человеческое существо может оставить свое тело и мысленно прогуляться в место, находящееся на расстоянии в несколько миль?
Я согласно кивала.
– Да, такое возможно!
Она настаивала:
– Без сомнения, чтобы переместиться, нужна ручка от метлы?
Я громко смеялась.
– Что за глупая мысль? Что, по-вашему, нужно делать с ручкой от метлы?
Госпожа Паррис оставалась в замешательстве.
Мне не нравилось, когда наше уединение с Бетси нарушала юная Абигайль. В этом ребенке было что-то такое, от чего мне делалось очень не по себе. Мне не нравилось, как она слушала, как смотрела на меня – так, словно я была чем-то чудовищным и в то же время привлекательным! Властным тоном она требовала уточнять буквально всё.
– Какие слова должны произносить отданные в залог люди перед тем, как покинуть тело?
– Каким образом сукуньяны пьют кровь своих жертв?
Я отвечала уклончиво. По правде говоря, я боялась, как бы она не рассказала об этих разговорах своему дяде Сэмюэлю Паррису и чтобы свет удовольствия, который они внесли в нашу жизнь, не погас. Ничего такого Абигайль не сделала. Она чрезвычайно умело все утаивала. Никогда во время вечерних молитв даже не намекнула на то, что в глазах Парриса могло показаться одним из непростительных грехов. Она ограничивалась признаниями:
– Я стояла на палубе, чтобы на меня попадали брызги воды. Я выбросила в море половину своей овсянки.
И Сэмюэль Паррис отпускал ей грехи:
– Иди, Абигайль Вильямс, и не греши больше!
Постепенно я принимала ее в нашу тесную компанию, только ради Бетси.
Однажды утром, когда я подавала госпоже Паррис чай, который ее желудок переносил лучше овсянки, она мягко попросила:
– Не рассказывай детям все эти истории. Они побуждают их мечтать, а мечта – это нехорошо.
Я пожала плечами:
– С чего бы мечте не быть хорошей? Разве она не лучше реальности?
Госпожа Паррис не ответила и некоторое время хранила молчание. Некоторое время спустя она снова заговорила:
– Титуба, тебе не кажется, что быть женщиной – это проклятие?
Я разозлилась:
– Госпожа Паррис, вы только и говорите, что о проклятии! Что может быть красивее женского тела! Особенно когда его облагораживает желание мужчины…
Она воскликнула:
– Замолчи! Замолчи!
Это была наша единственная ссора. По правде говоря, причину ее я не поняла.
