– Боже, как ты похож на отца! – всплеснула руками гостья. Она то впадала в какое-то радостное возбуждение, то вдруг ее глаза снова краснели и набухали от слез. Потом женщина достала фотографию еще каких-то детей, – это, по ее словам, были его братишки и сестренка. Антон задрожал от счастья. Неужели у него… у него! наконец-то появилась настоящая семья?! Его почему-то не смущал тот факт, что женщина не позвала его выйти за ворота, чтобы обняться, ведь они не виделись два десятка лет. Антон не задался и другим вопросом: как узнала она его по прошествии столь долгого времени? Его сердце сладко саднило и настойчиво твердило, что все теперь происходящее не может оказаться ложью.
– Ну а ты как? Работаешь? – спросила женщина, как только закончила свой рассказ о младшем братике Антона.
– Ну да, – ответил Антон. Он почему-то вдруг застеснялся и боялся говорить, боялся, что скажет что-нибудь не то, и она уйдет.
– Ну… хоть платят тебе что-нибудь?
– Платят, – соврал Антон, потому что вот сейчас, например, у него и гроша за душой не было.
– Мммм, – промычала женщина. – Ты извини, что я тебя к нам домой пока не зову, ютимся, понимаешь, в однушке, а есть, бывает, совсем нечего. Малые, бывает, несколько дней без еды… Отец наш неделями пропадает, погуливает он… А я вот одна с детишками, перебиваемся… У меня же эта, инвалидность… Вот, чуть не побираюсь… Ты бы, это, денжонок нам не смог подбросить, немного, я бы яблок купила и муки, ребятам бы пирог испекла…
Антон сглотнул, – ему самому хотелось есть так, что сводило и скручивало кишки. Последний раз он ел еще утром, жидкую, водянистую кашу, а теперь стоял уже четвертый час, да и перелопатил он уже полдвора. Антон очень мучился голодными спазмами, а представив себе мамин яблочный пирог, теплое тесто, сочащееся рыхлым яблочным соком, он пошатнулся и чуть не потерял сознание. О еде ему лучше было не думать…
– Вы сможете прийти сегодня вечером, у меня с собой сейчас просто нет… – снова соврал он. В тот момент он не думал, что у него ни с собой, ни где-то еще вообще нет никаких сбережений. Перед ним стояла его мать, которая просила помощи, а где-то голодали его младшие братья и сестра, – и Антон решил, что он в лепешку расшибется, но денег достанет.
Женщина ушла осчастливленная. Антону вдруг так захотелось, чтобы она хотя бы подала ему руку, хотя бы немного поласкала его материнской лаской, потрепала бы его по щеке или волосам, пусть даже через решетку, поцеловала бы в лоб, – одним словом, подарила бы ему хоть немного тепла, которого у него никогда не было. Антон не помнил, чтобы к нему кто-нибудь когда-нибудь по-доброму прикасался, – разве что врач в детстве, когда осматривал его больную руку.
Антон был лишен не только общения, но и прикосновений, пусть даже бытовых, но таких важных в жизни каждого человека. «Если меня касаются, – значит, меня принимают». Антон не мог сказать о себе такое. Некому было просто пожать ему руку или ободряюще похлопать по плечу. Он ощущал себя в такой изоляции, что казалось, остальные люди отгорожены от него какой-то невидимой стеной, пробиться через которую не могли ни они, ни он.
Антон боялся первым нарушить этот барьер, не хотел навязываться людям. Порой его даже пугала эта сфера чувств и эмоций, и он говорил себе, что научился обходиться без нежностей. Поэтому то, что его мать ушла, даже не оглянувшись, он воспринял очень просто. «Конечно, ей нужно еще ко мне привыкнуть», – решил он.
