– Славное.. плебейское имечко!, – брезгливо фыркнул самый молодой из спутников маркиза. Вспомнив видимо о том, что умершая сестра Армана служила горничной в имении де Белланже, а мать была в этом доме посудомойкой… до того как молодой маркиз с гостями, «развлеклись» с её дочерью.
– Звери повылезали из своих грязных нор и кажется, научились говорить и до чего нагло! Господа, мы просто обязаны наказать этих хамов!
– В моем роду, сударь.. по крайней мере, не было насильников и убийц, мы не укрывались от возмездия «происхождением предков», с меня этого довольно!,– низкое рычание Армана резало слух.. Неужели ненависть и жажда мести имеют особый запах?, все ощущали разлитое в воздухе нечто..этим был пропитан сам воздух..
Белланже сразу принял это на свой счет и не зря, совсем не зря…
Маркиз по-бычьи склонил голову и выдернул шпагу, его бледное лицо окаменело, во взгляде обычное высокомерие и презрение смешивались с желанием убивать.
Но просчитался, думая увидеть прежнее почтение, забитость и покорность… Встал весь зал, внешне спокойно.. но явно готовый защитить Армана.
Де Бресси замер у стойки.
– Оружие у самих найдется… – сузив глаза, заметил Клод Пикси, сосед Армана, демонстративно положив на ближайший стул ноги, обутые в сапоги, не поддающиеся от времени ни чистке, ни описанию, и выложив на стол перед собой два пистолета… Жест немного театральный, но зато от души.
Норбер слабо улыбался, оглядывая зал. Перемены были разительны, худые, скверно одетые люди стояли, гордо развернув плечи и не опуская в привычном страхе перед господами глаз, их взгляды теперь честно выражали всё то, что было скрыто и подавлено раньше, враждебность и жажду мести. У каждого к господам свои личные счеты, пусть даже не к этим лично, так к другим точно.
Посеянная сверху классовая ненависть возвращается бумерангом, для аристократов простые, скверно одетые люди, санкюлоты были одной безликой массой «черни и отбросов», но для народа они тоже были все на одно лицо, «белая кость – голубая кровь», враги нации…
Всю жизнь страдавшие от издевательски ничтожной оплаты их тяжелого труда, от голода и бесправия, вчера еще презираемые, как полуживотные, привыкшие униженно бояться за свой завтрашний день, они впервые почувствовали себя полноценными людьми, которых нельзя больше безнаказанно оскорблять и сплевывать на макушку сверху вниз изо дня в день.
Мы не грязь, не обслуга, не низшая раса, мы – французская нация, вы же не сливки, вы накипь общества или что там еще может плавать на поверхности…и теперь мы намерены стряхнуть эту массу чванливых паразитов.
Призывы к уважению человеческого достоинства простых людей, к состраданию всегда встречались господами с презрительным смехом, что ж, тогда сила заставит их считаться с ними.
Пусть теперь они нас боятся и поймут на своей шкуре, что такое зависеть от чужой жалости или ее отсутствия.
И не надо теперь, задним числом, лить слезы, обвинять нас в дикости и жестокости и призывать к христианскому милосердию.. вы не этому научили нас!
– Гражданин Бресси.. господин граф!, – решительно окликнул Норбер, – я попросил бы вас задержаться! Давно хотел поговорить с вами! Не беспокойтесь, лично вам и вашей семье ничто не угрожает! Не угрожаю, прошу вас, уделите мне немного времени!
Де Бресси неуверенно остановился на пороге, но всё же подошел к столику, за которым сидели Куаньяр и его товарищи. Норбер счел необходимым отсесть за другой столик, подальше от Армана, который тяжелым мрачным взглядом наблюдал за графом, лишь уважение к Норберу с трудом сдерживало его бешенство, и пригласил графа присесть.
