Итак, у них был язык, у них был огонь и у них было общество. Тут-то Мэри и обнаружила, что перестала думать о них как о существах и про себя именует их народом. «Существа эти не люди, но они народ, – сказала она себе, – не они, а мы».
Они подъехали уже близко к поселку, жители их заметили и стали окликать друг друга, показывая на них. Ее группа замедлила ход и остановилась, Мэри встала на занемевшие ноги; зная, что позже они заболят.
– Спасибо, – сказала она своему… Кому? Коню? Велосипеду? И то и другое казалось абсурдным при виде этих ясных, дружелюбных глаз. Она остановилась на слове «друг».
Он поднял хобот и повторил:
– Патибо. – И оба весело рассмеялись.
Она сняла рюкзак с другого существа (Патибо! Патибо!) и вместе с ними сошла с базальта на утоптанную землю поселка.
И с головой окунулась в их жизнь.
За несколько дней она узнала о них так много, что почувствовала себя ребенком, впервые пришедшим в школу и ошеломленным непривычностью происходящего. Но и колесный народ дивился ей не меньше. Хотя бы ее рукам. Руки ее были объектом неутолимого любопытства: своими хоботами мулефа деликатно ощупывали каждый сустав, обследовали большие пальцы, костяшки, ногти, осторожно сгибали пальцы и с изумлением наблюдали за тем, как она поднимает рюкзак, подносит пищу ко рту, чешется, причесывается, молится.
И сами позволяли ощупывать свои хоботы. Длиной с ее руку, утолщавшиеся к основанию, они были бесконечно гибкими и вместе с тем настолько сильными, что могли, наверное, раздавить ей череп. Два похожих на пальцы выступа на конце были необыкновенно сильными, но при этом нежными; мулефа, по-видимому, могли менять тонус колеи на внутренней стороне этих пальцев – она могла становиться мягкой, как бархат, и твердой, как дерево. Поэтому они способны были выполнять и тонкую работу, например, доить травоядных, и грубую – ломать сучья.
Постепенно Мэри поняла, что хоботы служат им для общения. Движение хобота изменяло смысл звуков, так что слово, звучавшее как «чух», если оно сопровождалось движением слева направо, означало «вода»; если конец хобота заворачивался вверх, – «дождь»; если вниз – «грусть»; если же чуть дергался влево – «молодые побеги травы». Заметив это, Мэри стала подражать им, по возможности делая такие же движения рукой; мулефа же, поняв, что она разговаривает с ними, пришли в восторг.
Разговорам стоило только начаться (по большей части на их языке, хотя ей удалось научить их нескольким своим словам: они могли без особого труда сказать «патибо», «трава», «дерево», «небо», «река» и произнести ее имя), и дальше дело пошло быстрее. Себя как народ они именовали мулефа, а для индивидов было слово залиф. Мэри казалось, что между звуками залиф-он и залиф-она есть разница, но слишком тонкая и потому трудно уловимая.
Она стала все записывать, составлять словарь, но прежде чем полностью погрузиться в новую жизнь, достала свою затрепанную книжку и стебли тысячелистника и спросила у «И цзин», остаться ей здесь и заниматься этим или идти дальше и продолжать поиски?
Ответ выпал такой:
Необходимость ждать. Обладай правдой. Тогда блеск ее разовьется, и стойкость будет к счастью.
И дальше: Как гора неподвижна в себе, так и мудрый человек не позволяет своей воле бродить за границами своей ситуации.
Яснее некуда. Она отложила стебельки, закрыла книгу и только тут заметила, что вокруг стоят мулефа и наблюдают за ней.
