Теруко тихонько прикоснулась к самозванцу и осторожно заглянула чуть ниже его сердцевинных лепестков. «Ты откуда? – молча спросила она цветок. – Разве это я тебя посадила?» Цветок не ответил. Он тоже заметил своё отличие от других и явно стеснялся своего наряда.
– Мне неловко об этом говорить, но ты выбиваешься из задуманной мной цветочной группы… – прищурила глаза Теруко, обращаясь к цветку. – Здесь весь ряд должен быть желтоватым, и цветки – с плотно прилегающими лепестками, понимаешь?
Самозванец молчал, опустив глаза.
– Совсем скоро осенний праздник хризантем, будут гости. У них отменный вкус на гармонию цветочных грядок. Они не поверят, что я ошиблась. И поэтому мне придётся тебя… – но нет, отчего-то у неё сжалось сердце, и она не смогла вымолвить строгий приговор незнакомцу.
Она наклонила голову, показывая, что на сегодня их разговор окончен и что ей необходимо подумать, встала с шёлковой подушечки – подарок бабушки Хэруки-сан, – которую всегда подставляла под колена, работая и разговаривая с цветами, и зашла в дом.
Но на этом сюрпризы не закончились. Днём она получила письмо от сына. Он сообщал, что пока не сможет приехать, у него дела, хотя раньше обещал быть с ней на празднике хризантем. А вечером в её сад залетела хототогису, птица-время, что случалось крайне редко. Во-первых, потому что город рос, шумел извозчиками и крикливыми торговцами рыбой, и пугливые птицы всё реже и реже залетали в её сад. А во-вторых, хототогису прилетала только ранним летом и, спрятавшись в ветках сосны, начинала свою таинственную песню, когда ей было, о чём рассказать. Чаще всего эта песня была о тоске умерших душ по родине, потому что хототогису не имеет гнезда и вечно скитается по разным краям, одинокая и неприкаянная. Теруко выглянула в сад проверить – не померещилась ли ей хототогису осенью. Но нет – словно заметив хозяйку сада, птица тоже выглянула из-за колючей сосновой ветки и протяжно пропела несколько раз «Хо-то-то-ги-су, не вернуться ли домой?»
Теруко мысленно спросила птицу: «Что ты делаешь в эту пору у меня в саду?» А та повертела серой головкой из стороны в сторону и, блеснув чёрным глазом, будто усмехнувшись, прокуковала: «Родная душа тебе шлёт привет», – и упорхнула. Теруко закивала было головой – не иначе как бабушка Хэруки-сан вспомнила о ней, за ошибку в саду пожурила. А птица неожиданно вернулась и, пролетев мимо не задвинутой до конца перегородки дома, настойчиво прокричала: «Не та душа, другая!» – и пропала в темноте сада.
Светлана Белозёрцева росла непоседливым ребёнком. Учиться она не хотела, нянек не слушалась, часто удирала со двора с уличной ребятнёй, в общем, вела себя совсем неподобающе дочке помощника председательствующего земского совета. Хоть чин папаши – Алексея Александровича – и был больше условным, чем статусным, по мнению окружающих, молодой девице всё-таки не следовало вести себя как атаману-разбойнику (как называла Светлану её мать – Наталия Игнатовна). Но дочь только отмахивалась.
Она и внешностью была приметной. Густые каштановые волосы лихо закалывались на макушке, чтоб не мешали всякий раз, когда она выбегала на двор в сорочке и наспех накинутом капоте, чтобы умыться колодезной водой. На бледноватом, чуть удлинённом лице с неожиданно ярким румянцем выделялись светло-серые глаза – большие, пытливые, с озорными искорками. Они так и искали, что бы такое вытворить. И, повинуясь неукротимому духу вечного поиска приключений, их обладательница неизменно вытворяла что-нибудь эдакое. Скакала на лошади без седла. Отменно стреляла из арбалета – его смастерил для неё дядька Паприкин, по чертежу из книги господина Незнамцева «Как изготовить старинное оружие собственными усилиями». Выписала из Смоленска мсьё Глико, обрусевшего француза, для обучения фехтованию. И вот ещё выдумала: вдруг ни с того ни с сего стала самостоятельно учить японский язык по учебнику святителя Николая, в миру Ивана Дмитриевича Касаткина – что был родом из их мест и отбыл с миссионерской целью в нехристианскую и, следственно, дикую страну Японию.
