– Вставать пора! Солнце на дворе, – объявил он, нарочито хмурясь.
…«Хочешь стать княгиней», – так сказал Насте Ярослав. Застучало сердечко девичье, забилось, когда шла Настя по переходу и вспоминала эти слова. Ещё бы, не хотела она быть княгиней! Всюду и всегда жаждала она быть первой, встать мечтала выше прочих, вознестись так, чтоб голова кружилась. Напрасно старая бабка-ворожея остерегала, говорила ей, качая головой:
– Падать, чадо моё, больно с высоты высокой! Не лезь в гору крутую! Беда тамо тя[35] ждёт!
Вечно боялась за неё бабка. Да вот сама не убереглась, в прошлую зиму перебиралась по льду через Ломницу, провалилась в воду и утопла. Оставила после себя она Насте каморку на верхнем жиле[36], на чердаке хором, старую книгу чародейскую в дощатом окладе и кое-какие знания ведовские.
Разумела Настя толк в травах, собирала их на лужайках и в лесу, каждую травку в строго означенное время: одну – на закате, другую – на рассвете, третью – в полдень.
После из сухих сборов готовила дочь Чагра разноличные зелья. Никого не лечила, никого не травила, никому доднесь[37] в питьё ничего не подливала. Просто по нраву была сия знахарская наука. Когда же заметила Настасья внимание к себе князя, решила тайное знанье своё применить. Незаметно подсыпала старому Стефану в чару сонной травы, Ярославу же добавила в вино немного приворотного зелья. И, кажется, возымело и то, и другое действие. Вот так и обратилась прежняя нелепая забава в важное для юной боярышни дело.
Идя по переходу и вспоминая Ярославовы ласки, Настя довольно хихикала, прикрывая ладонью рот.
– Мой будешь, княже! Никуда не денешься! Всё от тебя получу! – беззвучно шептали уста.
Молодость, красота, неуёмная энергия били из дочери Чагра могучей струёй. Она клялась самой себе, что ни за что не остановится, покуда не взберётся на самую крутую вершину. А дальше? Да пусть и вниз, пусть – падение! Пусть – вдребезги! Она рискнула раз, рискнёт снова. И будь, что будет! Лучше один день провести на высоте, в короне золотой на голове, чем век вековать в безвестности и ходить в убрусе[38] чёрном!
Начала бедовая лукавая девка свою игру, и ничто на свете не могло теперь её удержать: ни доводы разума, ни наставления отца, ни опасения покойной бабки.
Утренний лес наполняло звонкое пение птиц. Воздух напоён был свежестью, запахами листвы и хвои. Меж дерев промелькнула небольшая полянка, вся сплошь покрытая сухой выжженной солнцем травой. Вершники вереницей проскакали по её краю, унырнув затем в тенистую прохладу под раскидистые дубы и грабы.
Вдали раздался громкий лай собак.
– Зверя гонят! – радостно крикнул, предвкушая лихую забаву, Матфей Чагрович.
Всадники, нещадно хлеща коней, растеклись по лесу широкой лавой.
Ловчий, холоп[39] Чагра, показался из поросшего орешником оврага.
– Боярин, медведя стронули! Не медведь – медведище! Огромадный, лохматый. Отродясь таковых не видывал!
Загорелись глаза у удатных[40] молодцев, рванулись они вперёд, туда, куда указывал ловчий.
Вспенив воду в ручье на дне оврага, вершники взмыли на увал, вытянулись в линию, помчались в сторону Ломницы, откуда доносились крики и лай.
Ярослав держался сзади. Слава Христу, о его присутствии, кажется, все забыли. Он остановил скакуна, неторопливо спешился, напился из ручья ледяной ключевой воды. Права Настя: пусть тешатся ловами бояре. У него, Ярослава, к охоте душа не лежала.
