– Но ведь я – не княгиня. Я всего лишь полюбовница твоя.
– Не говори таких слов. Ты для меня больше, чем княгиня.
– Тогда прогони Ольгу. Зачем тебе она? Чего ты боишься? Кого? Мой отец, мои братья помогут тебе. У тебя сильная верная дружина. Не пора ли…
– Довольно! – хмурясь, оборвал её Ярослав. – Я должен устроить жизнь своих детей, Владимира и Фроси. Потом, позже…
– Я устала ждать, княже! Или твои слова о любви – лишь отговорки, и ты не собираешься рвать с Ольгой! – Анастасия едва не сорвалась в крик.
Радостного настроения у Ярослава как не бывало. Чувствовал он себя, словно меж двух огней. Как поступить ему, что теперь делать, что сказать?
Он стоял перед любимой женщиной, запутавшийся, растерянный, тупо сжимал уста, понимал, что говорить сейчас и обещать что-то было нелепо.
Буркнул, нахмурив чело:
– После потолкуем. Не время. – И, круто повернувшись, толкнул дверь.
В сенях немного остыл, постоял у окна, подумал, что, собственно, иначе и быть не могло. Начнутся обиды, ссоры, пересуды нелепые. Твёрдо знал Ярослав одно: об устройстве детей своих следовало похлопотать незамедлительно.
…Княгиня Ольга сперва, когда привёл Ярослав в княжеский терем Анастасию, не особенно горевала и злилась. В конце концов, сама тоже изменила мужу, заведя полюбовника. Многие князья и княгини жили так, лишь внешне, на людях показывая видимость семейного лада. Но когда сведала дочь Долгорукого о рождении у Анастасии сына, то сразу забеспокоилась. Как бы Ярослав не предпочёл ребёнка от наложницы её Владимиру. Не мешкая поспешила Ольга в хоромы мужа.
Она ввалилась в горницу, тяжело дыша, грузно повалилась на лавку, брезгливо отодвинула в сторону поданный челядинцем жбан с медовым квасом. Смотрела на бледное, усталое лицо Осмомысла, сидящего напротив на стольце, кривила некрасиво уста, говорила, как всегда, громко, не выдерживала, переходила на крик:
– Что, доволен?! Родила сына Настаска твоя! Ему, верно, стол галицкий передать метишь?!
– Да я вроде покуда помирать не собираюсь. И как я чадо такое малое на стол посажу? Думай сперва, чем орать тут! – огрызнулся Ярослав.
Он исподлобья недовольно глянул на высокую кику[141] Ольги, сплошь затканную розовым новгородским жемчугом.
Топилась муравленая печь. Ольга распахнула бобровый кожух, вытерла пот с чела. Резким движением сдёрнула, швырнула на стол рукавицы, заговорила по-иному:
– Бросить меня хочешь, вижу! Дак не выйдет у тя, волче! Бояре твои не хотят воевать с братьями моими! Да ты и сам боисся! – Она внезапно громко расхохоталась. – И сына своего я в обиду не дам! Слышишь, князь? Он будет на столе златокованом, а не выблядок твой! И я яко мать чад своих от твоей нелюбви оберегу! Не дам их в обиду! Кому угодно горло перегрызу, а не дам! Любого, кто на пути встанет, изведу! И тебе не позволю ни себя, ни их позорить!
– Не в ту сторону глядишь ты, Ольга, – с усмешкой спокойным голосом возразил ей Ярослав. – Ты уймись-ка давай лучше. А коли о сыне твоём речь зашла…
– И твой то сын!
– Ну, пусть и мой, – неожиданно быстро согласился с её словами Осмомысл. – Ты вот ответь мне, где он ныне? В тереме его давно не вижу. Хочешь, покажу кое-что?
– О чём глаголешь? – Ольга сразу насторожилась.
– Погоди, оденусь, сходим с тобой вдвоём в одно место. Здесь, на Горе, недалече. Полюбуешься на чадо своё. – Ярослав решительно поднялся со стольца, кликнул челядина, велел подать кафтан и шапку.
