Мысли исчезли.
В голове, словно опьяненной брагой, возник сладостный туман. И Заринка позволила себе большее. Она осторожно раскрыла рот и ощутила – не зная, что такое бывает – прохладную влагу рта Свята.
Испугалась, отпрянула. Нет, мамка точно не говорила ей, что такое бывает. Это ж если просто губами – тогда ладно, но чтоб вот так…
И Свят, видя, что испугал Зару, отодвинулся. Нахмурился, укрывая ее одеялом.
А сам сел, сменив алые колера на темно-синие, с примесью серого:
– Прости меня, Заринка. Не думал я тебя пугать, само вышло. Не стану больше. Ты спи давай. Скоро рассвет, а с ним – новый день. Я выйду на мороз, раздышусь. Спи. Как вернусь, не стану будить.
И он поднялся с лавки, наспех набросил на себя одежду. Да вышел за дверь.
А девка разрыдалась.
Вот дура!
Ей бы лежать себе тихо. Касаться губами губ – пусть и не так смело, но все ж… гладить рукою щеку колкую. И не воровато, когда спит он, а вот так, наяву. С разрешения.
Дышать теплом родным, и позволять ему делать то же самое.
А теперь вот по-за глупостью ее Свят не уснет. А ведь он устал не меньше, и завтра – кто знает? – снова в путь. Снова дорога, в которой молодой охотник с вычерненными кругами под глазами. С плечами опущенными по-за тяжестью груза ейного.
И ведь не вернется. Не потому как гордый – а хороший да славный. Побоится ее пугать.
А она что? Дура дурой! Девка рослая, сама замуж просилась. А тут поцелуя испугалась…
И Заринка снова завыла. Не в голос, нет. Все больше в перину.
А когда слезы закончились, да перина высохла, ее сморил сон.
Глава 3.
Ворожебник метался по палатам подобно раненому зверю.
И каждый, кто попадался на его пути, старался вмиг исчезнуть, испариться. Потому как коль не успевал – пробовал барского гнева. И кнута, что силою дивной, разноколерной, переливался.
А за кнутом тем волдырями кожа шла. Да жижей зловонной сочилась. И пусть не Мор то был, но раны заживали долго, болезненно. И сам барин не помогал им.
А лишь лютовал сильнее.
Отчего? Уж немало девок перебывало на его сеннике, немало их и нынче ждало барской ласки. А вот нужна была ему одна – светловолосая да синеокая, которую он привез в зимних сумерках да поселил в покоях каменных, свою опочивальню ей отдав. А она, окаянная, ласки не приняла. Сбежала.
И теперь вот барин сам не свой.
Сила его колдовская сочится подобно сукровице из ран. Не сдерживается ни словом ворожебным, ни духом барским. И с часом рана та не затягивается, становясь лишь горше.
Глиняный жбан, полный молока парного, разлетелся вдребезги, споткнувшись полным боком о белокаменную стену горницы. За ним – россыпью тарелки из фарфора редкого, кувшин стеклянный. Бокалы, что в самих палатах престольных даром дивным гляделись бы. А там и утварь серебряная выгнулась дугой, оплавляясь на каменные плиты пола живым зеркалом.
Подневольные бабы разбежались врассыпную. Попрятались по углам, осторожно выглядывая да ожидая барской воли.
А тот лишь сказал:
– Запрягай повозку.
И вскочил из-за стола.
В конюшне лошадей снаряжали скоро – о барском гневе были наслышаны. И сани с дорогой упряжью были готовы за десяток минут. Скакуны с норовом – вмиг отнесут господскую ярость подальше от дворовых. А там, глядишь, и сгинет она на сеннике девичьем, вернув хозяину покой и ласку.
Гай взметнулся к поводьям скоро, на ходу сбив с насиженного места старого конюха. Пинком того в дорогу наградил. Ругательством, в котором – часть силы дивной, отчего у старика до вечера мягкое место болеть станет. И поделом ему, окаянному!
