Приподняв крышку липовой кадушки с замешанной еще накануне квашней, Зафир обмял отстоявшееся тесто, давая ему в тепле от пылающего очага подняться во второй раз. Вот тогда наступит его черед месить, раскатывать, формовать округлые буханки и лепить небольшие, размером в пол ладони булочки. А пока есть время самому перехватить кусок серого ноздреватого хлеба, оставшегося еще с вчера, запив этот нехитрый завтрак кислым красным вином, разбавленным водой. Приниматься за дело совсем не хотелось, а потому Зафир не спеша жевал свою краюху, заклиная, чтобы главный повар Козимо хоть еще ненамного задержался. Но вот уже доедены были последние хлебные крошки, выпиты последние капли вина в стакане, а главный повар все не являлся, давая возможность своим подручным почесать языками. Этого удовольствия они были лишены во время работы. Козимо, не терпел на кухне лишних разговоров не по делу, а тем более сквернословия, которым нередко грешили поварята и обслуга.
– От богохульства и брани молоко сворачивается, опара не поднимается, и каша горчит, – приговаривал он всякий раз, давая бесстыднику увесистый подзатыльник.
Прямо, как папаша Отто, вспоминал Зафир. Тот к выпечке хлеба относился, как священнодействию. Пока пасынок, нареченный с его легкой руки Эспозито, был еще достаточно мал, доверял ему только просеивание муки, попутно раскрывая мальчишке премудрости своего ремесла. Учил из какого помола зерна, что выпекают. А чтобы караваи подольше не черствели, надо в тесто вареного гороха добавить, – делился он секретами своего мастерства. Говорил всегда о хлебе как о живом существе.
– Глянь, – Отто всматривался в хмурое темное небо, нависшее над городом, как упавшая скала, – гроза идет. Тесто сегодня всходить будет медленнее, – поучал он.
Объяснял Зафиру, что квашня всякий раз по-иному себя ведет: жара стоит или холода подступают, убывает луна или ожидать новолуния. И так же, как и Козимо, не терпел ругани в своей пекарне: оскорбить словом тесто все равно, что мать…
Но пока Козимо отсутствовал, установленные правила можно было не соблюдать. А потому один из поварят чертыхался, ударившись о неубранное полено для розжига печи, другой во всех подробностях расписывал свои похождения с прачкой, не стесняясь прилюдно перечислять, сколько раз и как они предавались желанию в комнате для глажки белья.
– Вот заглянула бы туда ее мамаша, отутюжила бы твою задницу утюгом! – посмеивались повара, подзадоривая своим смехом рассказчика.
– А ты чего смурной? – обратил один из них внимание на Зафира, отсиживавшегося в углу и в общем разговоре участия не принимавшего.
Сальные шутки его не веселили, напротив, вызывали отвращение, еще больше усугубляя контраст между разбитной прачкой и похотливым кухарем, и трепетной Пантасилеей. Одно только воспоминание о ней заставляло гулко биться в учащенном ритме сердце и сжимало в любовном томлении нутро.
– Будешь смурной, если всю ночь не спать, – опередил с ответом Зафира снующий рядом поваренок с торчащими вперед крупными зубами, делавшими его похожим на кролика. – Я видел, как он крался утром.
«Вот паршивец!» – поморщился Зафир, метнув в болтуна недобрый взгляд своих черных глаз. Но мальчишка, пробегая мимо и разоблачив на ходу Зафира, даже не глянул в его сторону.
– Во как! – мясник, прислушивавшийся к общему разговору, бросил разделывать кроличьи тушки, громоздившиеся у его ног в плетеной корзине, и воткнул топор в чурбан. – Наш пострел везде поспел? – он заговорщицки подмигнул Зафиру. – Неужто та кружевница из лавки Розалинды?
