Другое обстоятельство заключается в особом характере «переживания» времени отдельным человеческим существом, способным или неспособным выразить себя в данном месте и в данное время, попросту говоря найти свое место в мире.
Нас, в данном случае, будет интересовать проблема: каким образом осуществляется культурная рефлексия общества, ставящего себе диагноз и ищущего пути выхода из кризиса. Для русской культурной традиции совершенно естественно возлагать груз ответственности за меняющуюся социально-психологическую ситуацию на литературу и писателей, как «строителей общественного сознания». Как несколько патетически-иронично пишет Л. Петрушевкая в рассказе «Дочь Ксении»:
Задача литературы, видимо, и состоит в том, чтобы показывать всех, кого обычно презирают, людьми, достойными уважения и жалости. В этом смысле литераторы как бы высоко поднимаются над остальным миром, бери на себя функцию единственных из целого мира защитников этих именно презираемых, беря на себя функцию судей мира и защитников, беря на себя трудное дело нести идею и учить[20].
Как известно, писатель в русском обществе осуществляет роль духовного судьи, врача и священника одновременно. Наследуя эту позицию из традиционной культуры и культивируя ее на протяжении веков, он воплощает ее в особой, перформирующей функции слова как действенного средства преображения реальности. Но в меняющейся картине мира, во время усиления социальной и культурной деструкции, собственный голос обретают те, кто был лишен его по причине половой или возрастной или иной социальной дискриминации. Положение женщины-писательницы, как культурного и нравственного авторитета ограничиваясь сферой детства или пространством салона вплоть до 60-х годов XX века, в наши дни резко изменилось. Не только настойчивость феминистический устремлений сыграла здесь заметную роль. Сам характер женской прозы стал иным, чем в эпоху, которую можно было бы назвать временем «имитационных действий». – Под последними имеются в виду стремления женщин-писательниц воспроизводить в своих текстах стереотипы социального и культурного «мужского» поведения или оценочной позиции. Примером тому может служить негативный ореол понятия «поэтесса» по сравнению с «поэт». Широко известны реакции М. Цветаевой, А. Ахматовой, Ю. Мориц и Б. Ахмадулиной на обозначения такого рода или попытки женщин-писательниц взять себе мужской псевдоним (Зинаида Гиппиус – Антон Крайний). Это, конечно, связано с традиционной и, прежде всего, патриархальной парадигмой, в которой «человек/мужчина/писатель» – слова иерархически отмеченного культурного ряда…
С этой точки зрения, достаточно значимо то, что само словосочетание «женская проза» вызывает бурю полемических мнений. Приведем лишь три из них, чтобы был виден накал страстей:
… под женской прозой… мы будем подразумевать прозу, написанную женщинами. При всем кажущемся тавтологизме этих понятий подобное уточнение позволит нам более или менее избежать некоторых символьных ловушек, заложенных в словах «мужское» и «женское». Поскольку в сложившимся типе культуры эти слова не являются нейтральными, указывающими только на биологический пол, но несут в себе также и оценочные моменты[21].
Среди всех замыслов, подававших особые надежды на будущее, как бы что-то особо обещавших было такое искусственно выделенное, но внятное течение – женская проза… Конечно, были и сомнения: не, с чего, собственно, выделять какую-то особенную женскую прозу? Все равно, что отличать писателей Нечерноземья от писателей, проживающих в районах подзолистых почв…
