Йерве из Асседо - страница 29

– Спокойно, рэбенок, – с грузинским акцентом сказала Телебашня. – Зачем кричишь?

У Телебашни был очень низкий голос, даже ниже, чем у Фридочки, вид у нее был жлобский, и от нее несло одеколоном и табаком. Яркое солнце светило в окно и блестело на лысине. Я забилась в угол кровати, натянула одеяло до носа и закричала еще громче.

– Э, э, девочка! – Телебашня отошла от кровати на два шага назад и вытянула руки, видимо намереваясь дать мне знать, что она безоружна. – Не пугайся, я сам пуганый. Я Тенгиз.

Их что, по габаритам друг к другу подбирают?

– Вы мой мадрих? – испугалась я еще больше, потому что даже островерхий шлем, кривая сабля и усы в тот момент казались выигрышнее.

– Я мадрих. А вот твой или не твой, это надо выяснять.

– Почему выяснять? – не поняла я, но показала нос из-под одеяла.

– Потому, рэбенок, что никакой Рэбекки из Одэссы в списке нет.

– Это потому что я не Ребекка, – призналась я хрипло.

– А кто ты?

– Комильфо… то есть Зоя. Зоя Прокофьева.

– Зачем Фриде наврала?

– Я не наврала… я просто так… Это мое еврейское имя.

– А, ну раз еврейское, тогда хорошо. А то все уже паникуют, думают, неправильного рэбенка нам прислали. А в штабе никто не отвечает, свеженьких встречают. Большой набор. Весь СССР приехал. Фриде не ври больше, сердце у нее больное. Зачем тебе домовая с инфарктом?

– Не буду, – обещала я.

– Пугать я тебя не хотел, рэбенок. Извини меня. Извинишь?

– Извиню.

– Вот и хорошо. Вот и прекрасно. Комильфо, значит. Комильфо? Или Зоя? Или Ребекка?

– Как хотите.

– Сама выбирай себе имя. Ты уже большая. И говори мне “ты”.

– Комильфо, – пробормотала я.

– Молодец. Теперь я выйду, ты оденешься, и мы пойдем завтракать. Восемь часов как раз.

Телебашня посмотрела на часы на запястье, которые размерами могли потягаться с серьгами Фридочки.

Он ушел. Я оделась. Мы вышли за коридорную дверь.

И попали в рай.

Рай был похож на ботанический сад или на выставку цветов. На склоне холма раскинулся парк. Кругом цвели кусты роз и фруктовые деревья, оплетенные лианами. Разлапистые листья пальм, больших и средних, слегка пошевеливались под свежим ветерком. Журчала вода, под солнцем сверкали маленькие водоемчики. Укромные беседки и деревянные скамейки были понатыканы на каждом шагу.

Дорога вела вверх, и чем ближе к столовой мы подходили, тем шумнее становилось, пока перед нами не выросла длинная очередь из галдящих патлатых подростков в одинаковых футболках.

– Это местные, – объяснил Тенгиз. – Они тоже тут живут и учатся. Это престижный интернат. Высший класс. Лучший в мире. Стой впереди меня.

Я встала в очередь. Потом несла поднос к шведскому столу, где, к моей радости, не обнаружилось никаких признаков мяса. Только твороги, творожки, сыры, сырки, яйца, яичницы, какие-то пластмассовые банки, овощи и волосатая пушистая картошка в мундире.

– Что это такое? – спросила я, слегка уколовшись о ворс картошки.

– Киви, – сверху ответил Тенгиз.

Грузинская картошка оказалась фруктом, зеленым внутри, а на вкус похожим на кислую клубнику.

Это я узнала, когда съела еще две добавки.

– Голодом тебя заморили, да? – спросил Тенгиз, с неменьшим аппетитом уминая гору настоящей картошки. – Бедный рэбенок.

В столовой стоял такой шум и гам, что разговаривать было трудно. Но это не помешало Тенгизу, и он рассказал мне много чего интересного о сионистской истории Деревни и о пионерах, о том, где именно находится Деревня относительно Стены Плача, о том, что в Иерусалиме зимой иногда выпадает снег, и если мне повезет, однажды я увижу пальмы в снегу, гранаты и лимоны в снегу, а это колдовское зрелище, но и без снега Иерусалим – лучший город в мире. И о том он рассказал, что через пару часов приедет еще свежачок из Одэссы, потому что, ёлки-палки, мамой он клянется, нет мест на рэйсах из Одэссы, чтобы посадить всех сразу, все ломятся за границу, и мне не будет так одиноко.