Йерве из Асседо - страница 30

Его чужой акцент, спотыкающийся на гласных, резал мне слух и отпугивал. Гремучая смесь грузинского и местного произношения, повлиявшая на обычную прозрачную русскую речь. Хотя вожатый рассказывал занятные вещи, было спокойнее, когда он молчал.

– Ты говоришь как одэсситка, – сказал Тенгиз, и я вздрогнула. – Гласные тянешь. Тебе будет легко освоить устный иврит.

– Одесситка, – сказала я.

– Чего?

– Не “Одэсса”, а “Одесса”.

– Не поправляй меня, Комильфо, это некультурно, – заметил Тенгиз. – Лучше расскажи про свою Одэссу.

– Что вам рассказать?

– “Тебе”.

– Сколько вам лет? – некультурно спросила я.

– Много, – ответил Тенгиз. – Говори мне “ты”.

– Я не могу.

– Можешь. Привыкай.

– А… ты здесь живешь? В этой Деревне?

– Я наговорился. – Тенгиз допил апельсиновый сок, вытер губы бумажной салфеткой и довольно улыбнулся. – Твоя очередь. Это первый и последний раз в три года, когда у меня есть один рэбенок, и все. Теперь ты меня развлекай.

Мы отнесли подносы в подсобку, где конвейер увозил грязную посуду, и пошли осматривать территорию Деревни.

Чтобы разговаривать с Тенгизом, приходилось задирать голову, но мне было не привыкать, я ведь не раз таким манером общалась с Дюком. Мое настроение улучшалось с каждым шагом, потому что Деревня была удивительно хороша и ухоженна, садовники трудились на широких лужайках, щебетали птицы, горный воздух был чист и звонок. К тому же тут обнаружились теннисный корт и даже курятник, загон для коз и целых две лошади. Солнце светило, а не палило, а местные ребята в синих футболках с эмблемой школы – двумя совершенно советскими колосьями с молотом между ними – приветливо нам улыбались. Точнее – Тенгизу. Это была какая-то другая еврейская земля, а не та, с которой я познакомилась вчера.

Я и сама не заметила, как рассказала этому вожатому про Одессу. И про деда, про бабушку, маму, папу и Кирилла, про памятники, про Василису, про акробатику, мои любимые книги, то, как я узнала, что я еврейка… Мадрих только кивал головой, произносил “э… ”, “а… ” и “да, это интерэсно”. Иногда что-то бубнил по-грузински, а может быть, на местной тарабарщине, трудно было понять.

Солнце уже стояло в зените, когда мы вернулись к одноэтажному общежитию. Знакомый автобус, или его кровный брат, стоял на уже знакомой стоянке, и несколько ошарашенных новоприбывших доставали чемоданы из багажного отделения. Мне стало их немного жаль, и я ощутила некоторое превосходство над свежачком.

– Ну вот, теперь ты больше не единственный рэбенок.

Тенгиз направился к автобусу, и я последовала за ним.

– Привет, Одэсса, добро пожаловать в лучший в мире интернат!

Свежие в смятении подняли головы и посмотрели на Телебашню.

Но тут смятение охватило и меня, потому что среди новоприбывших я внезапно распознала знакомое лицо.

– Привет, Комильфо, – сказала Алена Зимова и села на чемодан.

Присутствие Алены в чужой Деревне было таким родным, словно она привезла с собой всю Одессу, включая чулан и Митиного бульдога. Мы помирились мгновенно. Так, как будто никогда и не ссорились.

– А мы и не ссорились, Комильфо, – напомнила мне Алена. – Это ты уперлась рогом, потому что мне выпало прыгать первой в резинку. Я сто раз пыталась с тобой заговорить, но ты делала вид, что меня не существует. Ты всегда была с прибабахом, да к тому же не терпела моего превосходства ни в чем, даже если речь шла о догонялках. Помнишь, как мы в первом классе поссорились, потому что у меня был заграничный пенал с Дональдом, а у тебя такого не было? Тогда ты тоже два месяца строила мне морды. И еще в тот раз, когда меня, а не тебя вызвали читать “Конька-горбунка” перед всем классом, когда физрук заболел. Но я все равно тебя прощаю, во имя нашего безоблачного детсадовского прошлого. И еще потому, что здесь нам лучше держаться вместе. Еще найдется с кем враждовать, поверь мне. Одесситки – это сила!