– Бабушка, вы не беспокойтесь, – принялась ласково успокаивать девушка, – я схожу в оптику и вставлю. Вы мне можете доверить?
– Ой, спасибо, тебе, сударушка, сделай милость! – ответила та.
Старушка не на шутку впала в горькое отчаяние. Юля убедительно втолковала, что сейчас же побежит вставлять стекло. Бабушка дала ей денег, и Юля справилась с этим довольно скоро, через два часа она уже была у старушки, вернула ей сдачу. От денежной благодарности Юля, конечно, отказалась. Тогда старушка пригласила девушку к себе в квартиру. За чаем, приготовленным помощницей, старая женщина поведала, что живёт в совершенном одиночестве вот уже более двадцати лет. А до этого бытовала с матерью, детей у неё не было, замужем была так давно, что уже не помнит когда, впрочем, муж погиб ещё в гражданскую. После смерти матери, она состарилась в одиночестве, теперь вот очень больна и стара, что за ней почти некому было присматривать, если не считать некоторых доброхотных соседок, вывозивших её на коляске на двор и ходивших по её просьбе за продуктами в магазин. Правда, иногда от школы приходили дети, помогали прибраться в квартире, сбегать в магазин, в аптеку за лекарством. И теперь она знала, что практически уже никому не нужна, только мешает жить другим. Ей осталось считать последние свои деньки.
Старушку хотели определить в дом для одиноких престарелых, но она наотрез отказалась: зачем на переезд тратить только время: доживёт уж здесь. К своей квартире она привыкла и о другой слышать не хотела. Затем старушка расспросила всё о Юле, которая тоже кратко поведала о себе. Словом, проникшись участием к старой женщине, Юля стала навещать её в свободное от учёбы и работы время. Из-за этого иной раз пропускала в школе уроки физкультуры и труда. Она убирала в квартире, где уже всё давно не мылось и не стиралось. По старой, очень старой обстановке, Юля поняла, что некогда Анна Алексеевна Званцева (так звали хозяйку) жила в приличном достатке. Квартира была двухкомнатная и вся заставлена тяжёлой массивной мебелью; на стенах в дорогих рамах висели картины; на этажерке стояли потёртые на переплётах, покрытые слоем пыли, книги. Их уже давно не снимали с полок. В комнатах также было много дорогих антикварных вещиц. Невольно Юля поймала себя на том, что голос её в общении со старушкой приобрёл некоторую солидность её баска. В разговоре проскальзывали даже её нотки. Ведь Анна Алексеевна говорила с хорошо поставленной дикцией, как только говорили в старые времена воспитанные дворяне, о чём Юля могла судить по фильмам о том веке. И та эпоха ей очень нравилась, казалась иногда даже сказочной.
– Анна Алексеевна, а почему бы вам в приют для одиноких не поступить? – спросила однажды Юля то, что уже не раз слышала от других, а этот вопрос всегда у неё вызывал раздражение. Но Юля этого не знала, впрочем, ей хотелось сказать той что-то приятное.
– Чего, чего говоришь, сударушка? – переспросила тугая на ухо старушка, и Юле пришлось повторить свой вопрос.
– И ты туда же, сударушка? И чего это меня все хотят лишить моей квартиры? —недовольно, почти сердито проговорила Анна Алексеевна, чмокая губами, делая через каждое слово паузу скрипящим, как протез, голосом. – Своё родовое гнездо, учтите: пока жива – я не отдам! – отрезала она, не глядя на Юлю, крепко вцепившись в подлокотник старого кресла, и, подумав, прибавила: – Только смерть возьмёт всё – ей отдам!
