12. Глава 11
Иногда, хотя нет, не иногда, частенько, если быть откровенным, Бродяге приходило в голову, что зона как-то неправильно повиляла на его мозг. Это, с одной стороны, логично, мало кто избежал ломки и остался прежним после такого, кроме, разве что, совсем уж отчаянных дегенератов, которым без разницы, где дегенератить, на свободе или на нарах. Даже один из самых несгибаемых и железных придурков, которых когда-либо встречал в своей жизни Бродяга, его брат по детдому, Хазар, вернувшись после срока девять лет назад, так ошалел от свободы, так конкретно слетел с катушек, такое творил, что чуть было не отправился обратно. Это хорошо, что Бродяга с Казом были рядом и страховали, переключая бешеного Хазара с планов мести тем, кто его усадил на нары, на всякие традиционные для мужика развлекухи — баб и выпивку. И, надо сказать, что тогда им удалось тормознуть эту дикую машину. Хазар погулял месяца два, побуянил, потряс город и его окрестности, затем пришел в себя и… И дальше все было тихо и спокойно. Как на кладбище.
Потому что мстить можно и без лишнего шума. И Хазар показал в этом пример.
Бродяга периодически задавался вопросом, почему он сам сделал то, что сделал? Почему после того, как за ним закрылись ворота зоны, не позвонил своим близким, которые, он был уверен, держали руку на пульсе, знали! Верней, они знали о том, что он выходит через неделю, и, наверно, готовили офигенную встречу… А его неожиданно выпустили раньше.
И Бродяга почему-то не стал никому звонить.
Посмотрел на пустую дорогу перед собой, вдохнул свежий воздух и двинулся, куда глаза глядели. Дошел до остановки автобуса, сел, не обратив внимания на номер. И приехал в этот город.
Вышел и бездумно потопал по улице.
Была весна.
Пахло свежей зеленью, по краям тротуара с обеих сторон распускалась сирень, и аромат ее дурманил и кружил голову.
Бродяга шел, вообще ни о чем не думая, просто переставляя ноги, считая шаги и находя в этом какое-то офигенно сладкое удовольствие. Просто от того, что можно идти, куда хочешь. Сворачивать в любую сторону, не боясь, что тебя завернут, ограничат в этой животной свободе.
Он шел, шел, шел…
А потом почему-то свернул в этот двор, с распахнутыми по дневному времени коваными воротами.
Осмотрел периметр, ограниченный четырьмя стенами, улыбнулся детской площадке в центре, в песочнице которой сидел карапуз лет трех примерно и сосредоточенно что-то копал с таким серьезным лицом, словно клад выискивал.
Его мать сидела на лавочке неподалеку и читала книгу. Настоящую, бумажную.
И веяло от этой картины таким умиротворением, таким тихим счастьем, что у Бродяги невольно дыхание перехватило.
Ему показалось, что здесь, в этом периметре красных стен, рай. Его личный. Спокойствие. Тишина. Безопасность.
Он постоял еще немного, мазнул взглядом по стенду с объявлениями, и…
И вот теперь, полтора года спустя, он вспоминал это время, самое спокойное, самое, наверно, счастливое время в своей жизни, и удивлялся, почему так и не захотел никого известить о своем местонахождении?
Удивление было вялым, раздумывать на эту тему Бродяга не хотел, просто интуитивно ощущая в себе неладное и не желая копаться в нем.
Все шло, как шло, и был особый кайф просто наблюдать это неторопливое течение времени.
Ляля была искренна в своем порыве, он это ощущал.
И, машинально обнимая ее, прижавшуюся к его груди, так же машинально вдыхая аромат ее кожи, он меньше всего думал о том, что это как-то неправильно…
