Две сотни в кармане – это ж кум королю! Надо и поделиться. Зашел на почту, подобрал валявшийся драный конвертик, лежащей на прилавке ручкой зачиркал лишнее. Написал прямо сверху: «Марине и Саньке от Густава, целую». Электричкой вернулся на свою станцию, зашел в подъезд, откуда ушел несколько недель как, сунул в конверт сотню и что осталось вчера от магазина, кинул в почтовый ящик. При себе осталась сотня. А там, в рефсекции, еще одна курица про запас. Вернулся в вагон. Пусто, порядком выстыло, но солярки хватит еще надолго. Минус восемнадцать-то теперь не надо, можно только на протоп и кипяток расходовать.
Это если Семён так и не…
А что, собственно, могло с ним случиться? Или может? Да все что угодно. Как, например, узнать, когда сматываться? Никак. Смотреть, слушать, и все. Глаз бездумно скользил по немудрящей обстановке жилого отсека дизелиста. Лавка, столик, стакан, жестянка с остатком молока, плитки…
Было же не так!
Укладываясь спать – прекрасно помнил! – сложил их в три одинаковые стопки, и так, чтобы сверху оказались полузачерненные прямоугольники. Для определенности. Да, они не видны, пока не возьмешься рукой, но чтоб когда возьмешься, было понятно: никто не трогал. А тут – на́ тебе. Две стопки – с пустыми фантиками, белыми. А на одной плитке, вот она сверху, с краю – черный прямоугольник. Черный, угольно-, битумно-черный. Весь. Без малейшего намека на белое поле в рамке, ни волоса белого.
Взял за фантик, следя, чтоб не коснуться остальных. Заглянул на оборотную сторону, так же держа за фантик, за самый уголок. Проявляется картинка, не спеша, но проявляется. Полосы – всех цветов радуги, круги и лежачая восьмерка.
Ниже в стопке – белый фантик. Белый. Никаких прямоугольников.
Взялся за эту белую, положил на стол и достал складной ножик. Подсунул под белый фантик – лезвие достаточно широкое, должно плитку удержать. Приподнял. Не проявляется никакой картинки. Подождать еще, для верности. Нет, вот – пошло проявляться, только медленно. Медленнее, чем если рукой, очевидно медленнее. Вот стало видно частично зачерненный прямоугольник…
А кстати. Опять. Кстати или некстати – но сколько было зачернено? Не заметил. Не запомнил. Кажется, что стало меньше, – или таки стало?
А на той стороне – попробовать заглянуть… Аккуратно поднял руку с ножом, держа плитку все так же на лезвии. Да. Картинка с полосами, кругами и знаком лазера. Видна вся.
Наверно, дело в том, что нож проводит тепло. Лезвие – это заточенная часть металлической пластины, цельной, она сквозь всю ручку проходит, ручка к ней же и крепится. А если не ножом? Взял ложку от «быстролапши». Не проявляется. Подождал-подождал, для верности даже счетом взрывника посчитал – «двадцать один, двадцать два, двадцать три», секунд двадцать подержал – голая, белая. На глаза попалась щепка – и щепкой никак. Попробовал на других плитках. Никак, ни на какой. Обмотал рукоятку ножа магазинным пластиковым мешком. Нож перестал оживлять картинки. Значит, точно, дело в тепле. Не может же целлофановая обертка проводить электричество.
А, собственно, почему не может? И как это выяснить?
Главное, зачем это выяснять? Если бы это были аккумы… Или что-то, что можно загнать. Тридцать три штуки. Интересно, сколько бы дали за каждую? Каждую что? Хрен знает. Хайтечную шалабушечку. Вот тогда бы. А так – чего заморачиваться? Надо думать, куда сунуться поискать работу. И не бомжовскую, подай-принеси. Настоящую. А эту тряхомудию выкинуть к чертям собачьим.
