– Так про себя самих, что ль, рассказывают?
– Ты слушай сюды, Валерьяныч! Как говорят в Одессе. У нас не Одесса, но – своими глазами видел. Дамочка за семьдесят, хорошо ее знаю, она из Ужова, пенсионерка, лучшая морковка на здешнем базаре, осенью и весной приходит жаловаться на суставы и желудок. Вот эта дама. Слушай сюды, слушай! Выходит из автобуса на моих глазах, и – уууть! – через лужу, метра два, без разбега, толчком с нижней ступеньки. Он, хрен без редьки, в самой луже остановился – эпос, а не лужа. А она через нее. Метра два. Христом богом и дедушкой Марксом. Это уже не слухи, это, Валерьяныч, объективно. Я догнал, пригласил на прием, без очереди обещал. Она – «нет, нет, некогда, да чтоб я больше, да ни ногой, разве что в ту медсанчасть, коли нужда припадет, там даже кого машиной раздавило, собирают из кусочков, неделя – и бегает, меня зять может устроить». Даже голос другой стал. И пошла. Какая спина, Валерьяныч! Такие и двадцатилетние не все, сейчас спортивность у народа на нулю. Фитнес-клубов развелось как нерезаных, а масса все равно к теликам прилипши «Диких Роз» глядит… Но у нее спина была – как у наших ровесниц двадцатилетних, во!
– А ты был поднапраздновавшись уже? Объективно? То-то Новый год, новый век…
В трубке раздался хохот, еще более простого разговора похожий на бренчание.
– Да нет, рановато начинать. Так не хватит ни спирту, ни мозгов. До собственно-то Нового года. Трезвый был, как сейчас. Дыхнуть в трубку могу, так ведь трубка не та…
Теперь и Конышева разобрало на смешок.
– Вот и жужжат, и жужжат, – продолжал Олежка. – Я и решился спросить: очередные эпохальные эксперименты? Вашего номерного главноуправления? Я бы поучаствовал, даже на общественных началах. А то тут совсем тоска. Скоро корешками, за околицей собранными, лечить придется. Мои бабульки так и делают уже.
– А как еще? Какие уж эксперименты…
Перебросились еще парой незначащих фраз про предстоящий Новый год и новый век – и на том распрощались. «Вот как», – подумал Конышев, кладя трубку. Значит, теперь можно точно утверждать, что мужик, у которого сломанная нога срослась за три дня, – не галлюцинация и не симулянт. Коллега про то же самое говорит. И никто его за язык не тянул, сам, ничем не вынуждаемый. А что, бывает. Бывает, и врачу не говорят, что применялось.
Слепой метод. Потом расскажут. Надо будет получше, поподробней историю прописать.
Кто нормально учится, тому двадцать седьмого декабря в школе делать почти нечего. Только кто между двойкой и тройкой. А остальные двадцать пятого Рождество отпраздновали, вместе с теми, кто в кирху ходит, а потом будет Новый год, наверняка у мамы заначен сюрприз, а потом еще одно Рождество. Полпервого, скоро обед. В Вичкиной голове носились туда-сюда разные вкусные мысли. Додумать их она не успела: на мостике через речку нога поскользнулась, и Вичку спиной, рюкзачком ударило о дощатый настил.
Сама собой дернулась рука – хвать за перила, за стойку. Стойка осталась в руке. Тррысь! – с гнилым треском расселся настил. Все исчезло – Вика летела вниз. Плюх! – и ничего больше, кроме леденящего мокрого холода, сразу сковало, будто железными обручами, руки, ребра, дыханье, черные и оранжевые круги замельтешили перед глазами. Из груди рвался вопль смертного ужаса, но Вика не знала, удалось ли ей крикнуть.
Крикнуть удалось. «А-а-а!» так страшно, надрывно взмыло в плотный потолок туч, что услышали шагах в ста позади Арин-ка и Галка. Перед речкой улица горбом, мостика и не видно на таком расстоянии, просто – каждый день ходишь, да не по разу на дню, так уж точно знаешь, где он. И девчонки сразу поняли, что случилось: сначала удар чем-то мягким, потом сухой, щепяной треск, а потом истошное «а-а-а» – точно, сорвался кто-то с мостика!
