– Ну что ж, если он в самом деле красиво срисовывал картины с той местности, я бы не прочь у него даже парочку купить.
– Он замечательно писал женщин, – сказал полковник.
– Вот если бы я держал кабак, или трактир, или постоялый двор, тогда мне пригодилась бы и женщина, – сказал шофер. – Но не дай бог я привезу домой картину с женщиной – моя старуха мне покажет! Костей не соберешь.
– Вы могли бы подарить картину местному музею.
– Господи, да что там у нас в музее? Наконечники стрел, боевые уборы из перьев, ножи для снимания скальпов, разные скальпы, рыбьи окаменелости, трубка мира, фотографии Пожирателя Печенки Джонстона и шкура какого-то проходимца – его сперва повесили, а потом какой-то доктор содрал с него шкуру. Картина с женщиной там уже совсем некстати.
– Видите campanile по ту сторону равнины? – спросил полковник. – Я вам покажу место, где мы воевали, когда я был мальчишкой.
– Вы разве и тут воевали, господин полковник?
– Да.
– А у кого в ту войну был Триест?
– У фрицев. Точнее говоря, у австрияков.
– Но мы его все же у них забрали?
– Только потом, когда кончилась война.
– А у кого были Флоренция и Рим?
– У нас.
– Ну что ж, тогда вам плакать было не о чем.
– «Господин полковник», – мягко добавил тот.
– Простите, господин полковник, – пробормотал шофер. – Я был в Тридцать шестой дивизии, господин полковник.
– Я видел у вас нашивку.
– Я как раз вспомнил Рапидо, господин полковник, а вовсе не хотел быть нахальным или грубить начальству.
– Верю, – сказал полковник. – Вы просто вспомнили Рапидо. Но имейте в виду, Джексон, у всякого, кто долго воевал, было свое Рапидо, и даже не одно.
– Ну, больше одного я бы не вынес, господин полковник.
Машина въехала в веселый городок Сан-Донади-Пьяве. Его заново отстроили, но он от этого не стал уродливее любого городка Центрального Запада США. «Он выглядит таким процветающим, – думал полковник, – а Фоссальта чуть выше по реке – такой нищей и унылой. Неужели Фоссальта так и не оправилась после первой войны? Но я ведь не видел ее до того, как ее разбомбили, – подумал он. – Город здорово обстреливали перед большим наступлением пятнадцатого июня тысяча девятьсот восемнадцатого года. А потом и мы по нему били, перед тем как взять обратно». Он вспоминал, как началась атака – от Монастье, через Форначе. В этот зимний день он вспоминал о том, что случилось в то лето.
Несколько недель назад он проезжал через Фоссальту и спустился к реке на то место, где его когда-то ранило. Место это нетрудно было найти – здесь была излучина; там, где когда-то стояли тяжелые пулеметы, воронка густо заросла травой. Козы или овцы выщипали траву, и впадина стала похожа на выемку для игры в гольф. Река текла медленно, она была мутно-синяя и заросла по берегам камышом; пользуясь тем, что кругом ни души, полковник присел на корточки и, глядя за реку с того берега, где раньше нельзя было днем и головы поднять, облегчился на том самом месте, где, по его расчетам, он был тяжело ранен тридцать лет назад.
– Не бог весть какое достижение, – сказал он реке и берегу, напоенным осенней тишиной и сыростью после обильных дождей. – Но зато лично мое.
Он встал и огляделся. Вокруг никого не было; машину он оставил на дороге перед крайним и самым унылым из новых домов Фоссальты.
– А теперь я дострою памятник, – сказал он, хотя слышать его могли одни мертвецы, и вынул из кармана старый золингенский складной нож, какие носят немецкие браконьеры. Нож щелкнул; повертев им, он выкопал в сырой земле аккуратную ямку. Обтерев нож о правый сапог, он сунул в ямку коричневую бумажку в десять тысяч лир, притоптал ямку и прикрыл дерном.
