За Землю Русскую! - страница 14

«Тяжек становится для историка его труд в XIII и XIV вв., когда он остается с одною Северною летописью; появление грамот, число которых все более и более увеличивается, дает ему новый богатый материал, но все не восполняет того, о чем молчат летописи, а летописи молчат о самом главном, о причинах событий, не дают видеть связи явлений.

Нет более живой драматической формы рассказа, к какой историк привык в Южной летописи: в Северной летописи действующие лица действуют молча; воюют, мирятся – ни они сами не скажут, ни летописец от себя не прибавит, за что они воюют, вследствие чего мирятся; в городе, на дворе княжеском ничего не слышно, все тихо; все сидят запершись и думают думу про себя; отворяются двери, выходят люди на сцену, делают что-нибудь, но делают молча.

Конечно, здесь выражается характер эпохи, характер целого народонаселения, которого действующие лица являются представителями. Летописец не мог выдумывать речей, которых он не слыхал; но, с другой стороны, нельзя не заметить, что сам летописец неразговорчив, ибо в его характере также отражается характер эпохи, характер целого народонаселения» (История России – Соловьева, т. IV, 371).

С другой стороны, уважение к памяти героя не позволяет пускаться в догадки, предположения, создавать образы и картины для оживления рассказа. Надлежит постоянно помнить строгое предостережение великого московского святителя Филарета: «Не надежно для нас догадками проникнуть в души святых, которые далеко выше нашего созерцания. Надежнее следовать простым сказаниям очевидцев и близких к ним» (Письма митрополита Филарета к архиепископу Филарету Черниговскому Приб. к Твор. св. отец, 1864 г., т. 1, 341).

Единственное средство сколько-нибудь помочь горю – это самому автору проникнуться глубоким благоговением и любовью к предмету изображения и чутьем сердца угадать то, на что не дают ответа соображения рассудка. Согретая глубоким искренним чувством речь коснется сердца читателя – сердце сердцу весть подает. Но увы! – мы глубоко сознаем свою немощь в этом отношении сравнительно с жизнеописателями древних времен.

Начиная свой рассказ, они своим восторженным духом возносились к высокому идеалу нравственного совершенства в лице угодника, житие которого писали. «Как старинный миниатюрист ХIII в., – говорит почтенный исследователь русской старины, – украшая священные рукописи изображениями, хотя и сведущ был в искусстве, но от благочестивого умиления, по выражению Данта («Ch’ha l’abito dell’arte e man che trema», Parad. XIII, 78), трепетала рука его, – так и автор жития, приступая к своему благочестивому подвигу, признается, что он, взяв трость и начав ею писать, не раз бросал ее: «Трепетна бо ми десница, яко скверна сущи и не достойна к начинанию повести»; но потом, утешаясь молитвой и находя в ней для себя и нравственную подпору, и творческое вдохновение, принимался писать как бы в поэтическом восторге, весь проникнутый верованием и любовью к изображаемому им угоднику» (Древнерусская народная литература и искусство – Ф. Буслаева, т. II, 239).

Главным источником наших сведений о святом великом князе Александре Невском служит житие его, написанное современником. В кратком отрывочном рассказе «самовидца возраста его» живо отображается глубокое впечатление, произведенное святым князем на современников. Живые черты, которыми современник обрисовывает личность «своего доброго господина», тем более драгоценны для нас, что их, как сказано выше, не встречается в Северной летописи.